А тошнота и особенно отёки ног, если съест даже малость чего солёного или острого, если выпьет на ночь воды, если наденет узкие сапоги, продолжали мучить. И появилась назойливая мысль, что Фёдор её травит. Зачем? А кто его знает, такого чужого и страшного. Анна больше ему не доверяла. Любила, да, всё ещё любила, всё ещё стонала по ночам в его руках, но не доверяла. И вот решила сегодня, когда он ушёл на срочный заказ, проверить его вещи. Никогда не лазала по чужим столам, никогда. Даже к брату в пору самого опасного подросткового возраста не совалась. А тут стала искать методично, ящик за ящиком. Что искала? Порошок какой-нибудь, шприцы, ампулы, траву, сама не знала. И ничего не нашла.
Продолжила в огромном на пять метров длиной и на метр шириной стенном шкафу-гардеробе. В одном углу там были сложены старые – дедовские ещё, по объяснения Фёдора – фибровые чемоданы. В них только старые тряпки какие-то, платье, то ли свадебное, то ли выпускное, мундир давно прошедших времён, ползунки и чепчики, какие-то камни, альбом с сушёными бабочками – фу, мерзость какая. А надо ещё проверить каждый карман, застёгивающийся на тугие пуговицы, и карманы у чемоданов проверить надо; а старая обивка, протёртая от времени? – там, в ватине, тоже может быть что-то спрятано!
– Анна, ты что делаешь? – Фёдор стоял на пороге: она не услышала, как он повернул ключи в замке, так занята была. – Обыск устроила… – сказал он упавшим голосом, закрыл дверь, подошёл к ней и сел на пол рядом среди раскрытых чемоданов и разбросанных вещей. Взял за руку, отвёл волосы от лица, она вскрикнула, отшатнулась: почудилось ей, что сейчас своей огромной жёсткой пятернёй сдавит шею и свернёт, как курице.
– Ты что, Нюсечка? Что с тобой?
– Фёдор, скажи, ты хочешь меня убить?
– Любимая!
А она опять отшатнулась. Не может выдержать, когда он её касается, совсем не может, всё, хватит. Он вздохнул, встал, отошёл к дивану и сел в тени. А она осталась, освещённая лампами шкафа сидеть среди следов преступления. Только вот чьего?
– И что ты обо мне думаешь? – он вздохнул ещё раз. – что я мошенник, брачный аферист, вор, маньяк, что?
– Ты наркоман, да? – спросила и сама поняла, что глупость спрашивает.
– Я… я – единственный в своём роде, Анюта.
– Да я знаю, единственный и неповторимый, – резко сказала она.
– Нет, просто единственный… Я сам мало могу что сказать, только то, что от деда узнал, и что сам помню. Мой род очень древний, и хотя мы жили среди вотяков, сами мы много древнее и пришли из других земель. Можешь мне не верить. Скажу так, как есть. Ни один из рода не умирал насовсем, его сущность как бы распылялась между живыми. И пока нас было много, всё шло спокойно: каждый нёс в себе свою долю предков и жил в гармонии с прошлым, зная, что и его ждёт это будущее странное существование в чужом теле в содружестве с другими. Но потом… В противостоянии с татарами многие погибли, остатки бежали в Сибирь и стали жить обособленно. Очень обособленно. Лет двести только межродовые браки. Потом поняли, конечно, что происходит, да поздно было. Число сородичей стало уменьшаться, появились наследственные болезни, и всё труднее стало выдерживать гнёт прошлых жизней. А потом война, революция, ещё война. Так и осталась только одна семья. А в ней только один ребёнок – дед мой.
