Марк не одобрял мою женитьбу на сокурснице.
– Ты с ней намаешься. Я, вот, никогда не женюсь.
Он романтик, поэтому боится связать себя семьей, ибо обрежут крылья такие тяготы, что помешают его неопределенному, но восхитительному предназначению.
Я не знал тогда, что так будет. Но я влюбился, как тогда выражался, в свое продление на этом свете, усиленное до предела природой, дарящей несказанное наслаждение, когда исчезает время и сама память. Женщины притягивают безумной тягой к потенциальному продлению, чреватой возможностью какого-то последующего бессмертия, красота только намекает на здоровую, прочную основу.
А проще говоря, мне страстно хотелось, чтобы она была постоянно со мной, чтобы ежедневно сжимать в объятиях ее желанное тело. И я любил ее испытанный метод психологического давления, управления мужчиной, который используют женщины.
Мы так привыкли друг к другу, что разговаривали предметами. Например, она откладывала зубную пасту в сторону, что означало: не трогай, это мое.
Но что тогда во мне свербит, как говорила бабушка? Что мне еще надо, обладающему прекрасной девчонкой?
Может быть, хотелось чего-то нового? Мне чего-то не хватало, как женатому Данте, тосковавшему по Беатриче. Он пронес свое благоговение перед ее лучезарным образом через все подземные и небесные сферы в толстенной «Божественной комедии», оставив новым поколениям смутное чувство прекрасной иллюзии.
Все иллюзии рухнули, когда она заболела психической болезнью.
____
Мы с Марком, более нервные, чем сотрудники, не выдерживали и спорили между собой. Сотрудники прислушивались к необычным речам.
– У тебя не бывает состояния мути в голове? – спрашивал я Марка. – Как будто бесконечная стена тумана, где не видно, куда ступить, и что делать.
– Ты что, гордишься, что у одного тебя? – отвечал он. – У нас весь народ, как во сне.
– Я не об этом. Привязанный к чему-то крепкими цепями, перестаю чувствовать, что в меня кидают ножи – кто? Неумолимая природа? Так называемое общество? Во мне нет острого неприятия этого морока. Словно это я виновен, как думают верующие, а не мир виноват.
И правда, чего здесь больше, вины сложившихся чудовищных условий нашего прозябания, или самого народа, не умеющего устроить нормальную жизнь? Как замороженный, вижу все натуральной картинкой, исчезают метафоры, то есть прояснение смысла в бездушной вещи.
В таком состоянии у меня в голове нет мыслей, никого не люблю. Неужели все люди так же плавают в тумане своего неведения, и делаются определенными, лишь когда зарываются в тепло близких и друзей. Как во мне, например, появляется смысл при общении с моей подружкой. Или в некоей расположенности к Марку.
