– Он, – прошептала она.
– Что, прости?
– Не они, а он
– Так, так, так, – Глиццерин пришел в замешательство. – Откуда ты знаешь, что именно какой-то там он?
– Это был мой отец, Глиц.
Вновь повисла неуютная, как узкие брюки, тишина – пока что первое «демо-свидание» получалось каким-то неправильным.
– А ты уверена…
– Ну конечно уверена! Я встретила его и голема, он очень нервничал, а потом я заметила у него светопарат… Он сказал, что господин Шляпс одолжил ему!
– То есть Шляпс сейчас впустую пошел допытываться правды у Чернокнига, и мы просто так врывались в кабинет Увертюра?
– Получается, что да. Знаешь, я думала, он на такое не способен, – девушка опустила голову вниз, и кудри свисли лапшой из чистого золота.
– Эм, Октава, слушай… А как насчет прогулки-пробежки? В плане, демо-прогулки-пробежки
– Что-что?
– Ну, наверное, надо догнать господина люминографа и все ему рассказать…
Внутри Октавы Крокодилы началось бурление тех субстанций, которые порождают те самые, знаменитые внутренние монологи – девушка думала, что же ей делать. Одна часть себя подсказывала, что надо бы помочь вернуть люминографу его собственность, тем более что в ее присутствии все наверняка пройдет спокойнее. Другой кусок себя говорил, что лично она к Омлетте́ с такими просьбами наведываться не может. Это как-то, что ли, неудобно.
В итоге, обе внутренние части Октавы подписали мирный договор и акт о безоговорочной капитуляции сомнений до поры, до времени.
– Я готова рассказать это господину Шляпсу, но с вами к папе я не пойду.
– То есть, устроим пробежку? – загорелся Глиццерин.
– Ну, не чтобы прям пробежку, но… эта демо-прогулка и так пошла коту под хвост.
– Кстати, – вспомнил вдруг Пшикс. – Спасибо, булка была очень вкусная! И еще вопрос – а кто твой отец?
– Омлетте́, Глиц. Омлетте́.
– Прости, но первый раз слышу…
– Если бы ты сказал это ему, он бы сильно удивился, – произнесла Октава абсолютную и неколебимую правду.
В «Снах наяву» – газете Хрусталии – все происходило вверх-ногами, если сравнивать с обычной жизнью. Язык иносказания здесь выступал в роли основного и самого правильного, а некоторые метафоры закручивались так сильно, что в итоге становились еще хотя бы кое-как, сикось-накось понятными с точки зрения содержания, но с точки зрения формы выглядели полным абсурдом. В газете все жило по-своему, язык главенствовал, а спрятанный в центре орешка изумруд факта без помощи цельнометаллического щелкунчика найти было невозможно.
