Только теперь, по первости ослепленный в своем гигантском голубом аквариуме белым светом медицинской лампы, я понял, что веки мои во всё это время были подняты, я хотя бы ВИДЕЛ!
Потом я узнал, что с тех пор как первую партию отчаянных добровольцев законсервировали в стеклянно-металлических банках, эксперимент разрастался, набирая обороты. Подопытных стало несколько десятков, под сотню. И насколько эксперимент был грандиозным, настолько же грандиозным был и провал. Из этой сотни большая половина (в том числе и все те, что подписывали контракт в один со мною далёкий солнечный день) были мертвы. Я научился читать по губам много позже, но легко догадался по оживившемуся лицу хорошенькой лаборантки, что она сказала:
– Этот живой!
Не берусь судить, кто был тогда счастливее: я, обреченный продолжать псевдосуществование бесконечно долго, или те, по кому эта юная девочка в белом халате украдкой пустила досадливую слезу, негожую званию научного сотрудника.
После долгих лет одиночества просторный виварий казался огромной галактикой, ограниченной лишь белыми стенами. Я быстро запомнил планет-ученых и их спутников-лаборантов. Люди приходили и уходили, а я наблюдал, жадно скармливая изголодавшемуся разуму любую пищу для размышлений. Так я выяснил, что не провёл в криокамере даже жалкого столетия (женщина-профессор со всегда строгим лицом поместила как-то в поле моего зрения газету). Во внешнем мире отшумела затяжная Третья мировая война, последствия которой непоправимо изменили родную планету (это уже – надписи на роботах и на футболках лаборантов, а еще – капелька дедукции). Контакты с инопланетными существами больше не считались из ряда вон выходящими (я сам стал пассивным участником видеоконференции с подозрительно-зелёным человечком).
Из всех участников эксперимента в лаборатории остался я один. Молоденькой лаборантке, той самой, что однажды вскрыла мой саркофаг, удалось убедить остальных остановиться на моей кандидатуре. На выяснение этих подробностей понадобился не один месяц наблюдений, но я никуда не спешил.
Отличием, выделившим именно меня из ряда других выживших, разъехавшихся по музеям естественных наук, было моё спасение от безумия – открытые глаза. Полуночи (а именно так звали девушку) померещился разум в стеклянном взгляде. Конечно, по этому пункту её никто не стал слушать, но среди других подопытных выбрали, всё же, оригинала. Толстый профессор в круглых очках, научный руководитель Полуночи, долго водил громоздким прибором по стенкам моей криокамеры и не обнаружил ничего выдающегося. О, как же я его ненавидел!
