— Папаша, папаша! — заплетающимся языком отзывался Прохор. — Перестаньте! Вы во многом ошибаетесь, дорогой мой папаша. Учтите, мы еще не сказали последнего слова. Да, дорогой папаша, не сказали...
— Не сказали, не сказали! — с горечью хрипел Александр Гаврилович. — А когда скажете?..
— Успокойтесь, папаша, успокойтесь! — доверительно забасил прапорщик. — Час наш и ваш пробьет. Ведь не зря я в Ирбит ездил масла в огонь подливать.
— Это, Прошенька, хорошо, — елейно зашептал хозяин, — только береги себя... Жду не дождусь, родной, когда тот час великий пробьет и разразится гром божий над окаянным большевистским племенем...
— Ну, хватит, хватит! — цыкнул прапорщик и, не желая, по-видимому, больше слушать причитания отца, запел пьяным голосом:
Ну-ка, Прошка,
Двинь гармошку,
Жарь, жарь, жарь!..
Теперь, как только белые и чехи-мятежники заняли город, протрезвевший Прохор, надев офицерскую форму, отправился в комендатуру. Там его как местного уроженца, хорошо знавшего все улицы и закоулки, сразу закрепили за каким-то особым отделом.
Но служба службой, а кутежи кутежами. И вновь извозчичьи пролетки в любое время дня и ночи возили Прохора и его друзей. Только Александр Гаврилович больше не сердился.
— Шибко шумно господа офицеры себя вести изволят, — пожаловался ему однажды Мишка.
Но хозяин лишь добродушно улыбнулся и ничего не сказал.
— Эх! — вздохнул Мишка и про себя подумал: «Жаль, Семенова в городе нет, он бы показал, он бы проучил всю вашу кумпанию...»
И парень решил сам «учить кумпанию»: то задремавшему в экипаже поручику химическим карандашом на лбу крест намалюет, то кокарду с фуражки сорвет, то какой-нибудь даме дохлую крысу в сумочку сунет.
В один из понедельников, собираясь в комендатуру, Прохор строго произнес:
— Слушай, Мишель, где это ты, дубина, бываешь, когда в твоем ландо безобразия происходят?
— Чё смеяться-то, — обиженно ответил Мишка, — по нужде, это ли, Прохор Александрович, сбегать нельзя?
— Больно часто по нужде, Мишель, бегаем,— нахмурился прапорщик,— у других кучеров тихо, спокойно.
— Другие кучера — мужики взрослые, — развел руками Мишка, — их фулиганы боятся... А меня?
— Если еще хоть раз что-нибудь экстравагантное с клиентами случится, изобью, — предупредил Прохор.
Мишка не очень-то испугался его угроз, но на некоторое время о всяких проделках пришлось забыть: вечером умерла мать. Умерла она за стиркой чужого белья.
Через два дня после похорон Александр Гаврилович переселил осиротевшего Мишку из подвальной каморки на кухню.
