В таком положении он находился больше восьми часов, не проронив от боли ни слова.
– Гена, ты хоть продохнуть ему дай! Всю рожу исцарапал! Как он тебе расскажет?!
Полицейские посадили Бориса на лавку и дали стакан.
Так вышло, что из подполья повязали только брата Тамары. Остальные слишком быстро попрятались по потаённым местам фабрики. Никто из рабочих и работниц ничего не рассказал жандармам потому, что ничего и не знали, а Борис ничего не говорил потому, что говорить ему не дали вовсе.
– Ну, сука, напился? – грозного вида жандарм под два метра отобрал воду у избитого. Оба окинули друг друга презрительными взорами.
– Кто зачинщик? – спросил второй.
– Не видел, – отрезал мужчина. Его ударили по щеке. – Не знаю я, кто начал! Знаю только, где они собираются. Скажу, только не бейте больше! «Спросят про Тамару – сдам! Только бы не били!».
– Откуда знаешь, сволочуга?! – полицейский замахнулся. Борис закрыл лицо скрещенными локтями.
– Мимо шёл. Никого из знакомых. Просто видел.
– Все с одного завода, и никого не знаешь? Врёшь ведь, скотина! – двухметровый жандарм пнул Бориса.
Рабочий, шатаясь от ударов, собрался сознаться, но его прервал напарник бьющего.
– Гена, их там несколько сотен. Как всех запомнишь? Давай кончать с ним, моя Любка вот-вот родит. Выясни, где он их видел. Для протокола хватит.
– Ну и где? Отвечай, скот!
Борис, не назвав ни одного имени, выдал место сборов подполья.
Наутро Щербаков стал официальным владельцем ткацкой фабрики, но перед началом работы считал своим долгом освобождение схваченных рабочих. У начальника тюрьмы он сидел с шести утра и отчаянно спорил с ним:
– Да выпусти ты их, Семён Валерьич!
– Да как я их выпущу, Олег Владимирович? Мне за это такой… дадут!
Волосатый глава местной полиции усиленно расчёсывал свои густые бакенбарды, тыча аккуратным, будто дамским, ноготком в постановление.
– Ты видишь, Олег? У меня по документам не меньше пяти задержанных должно быть! Как я выкручусь, коли подымут?
– Сёма, ну выбери ты шестерых, а остальных отпусти!
– Ну и кого тебе не жалко? – начальник вздёрнул маленькую сплюснутую голову и разложил фотокарточки рабочих.
– Ну, вот этого точно можешь не открывать. Редкостная гадина, – Щербаков поморщился и вернул фотографию пекаря Серёжи.
– Я бы ещё эту оставил, – съехидничал Семён Валерьевич, указав на портрет ткачихи Анны Денисовны.
– Баб не оставлю, ловелас старый.
Достаточно фамильярное общение мужчин объясняется тем, что Щербаков являлся крёстным недавно рождённого племянника Семёна Валерьевича, поэтому им много приходилось пересекаться на застольях и других мероприятиях.
