Когда он в шлёпанцах на босу ногу и в галифе с милицейским кантом мыл в коридоре над раковиной бритую голову и могучую шею под ледяной струей воды, отфыркиваясь, как морж и пританцовывая, а потом выпивал натощак граненый стакан водки, он вряд ли выглядел как образцовый инвалид.
Не то, чтобы инвалиды не пили водку стаканами, в шалманах они только и делали, что заливали в себя беленькую, но вот чтобы такая шея бычья или бритая башка – по полчаса под ледяной водой – сомневаюсь.
Александр Иванович слесарил: кому ключ, кому кастрюлю залудить, кому примус или велосипед починить, коньки приклепать, пилу развести, ножи поточить. Это был заработок, который почти весь пропивался.
Но истинной страстью бывшего кавалериста были замки.
Единственно то, что запирать большинству граждан было решительно нечего, не позволило Александру Ивановичу разбогатеть на оригинальных замках собственной конструкции.
Один такой он поставил на дверь своей комнаты.
Замок был врезной, черный, лоснился от смазки и напоминал маузер. Работал он, щелкая и лязгая, безотказно, имел могучие цилиндрические ригели, и вскрыть его было сложно даже изобретателю.
Соседи, заметив, что Александр Иванович, сильно под мухой, примостившись на низкой табуретке, в очередной раз выковыривает замок из гнезда, и дело идет к завершению, участливо спрашивали:
– Дверь захлопнулась?
– Да я, мудак, сам ее …, – контуженый кавалерист не выбирал выражений.
Он извлекал замок, брал ключ, ставил замок на место – все было готово для жестокого развлечения, и кто-нибудь из жильцов между делом интересовался:
– Да как же это случилось?
– А вот так, – Александр Иванович шел в комнату, клал ключ на скатерть и объяснял:
– Ключ на столе, а я, мудак, вышел и …! – и он для наглядности наотмашь захлопывал дверь….
Соседи веселились и злорадствовали, а огорченный экс-кавалерист шел в сарай лечить душевные раны хлебным вином.
Но апофеоз этого развлечения наступал тогда, когда Александр Иванович напивался до положения риз и уже не мог извлечь замок и впустить свою Медузу Горгону в комнату.
Это был последний день Помпеи.
«Содом и Гоморра», – как говорила баба Маня и прибавляла: «А ларчик просто открывался».
Дядя Миша и тетя Ариша держались везде и всюду статистами без слов.
Оба – неприметной внешности, и оба старались стать еще неприметнее и слиться с неживым фоном.
Дядя Миша – был премудрый пескарь и трепетал по большей части молча.
Его единственной темой для разговоров была погода:
