Дворик, в котором мы гуляли, был крошечным, к тому же он был перегорожен подпорной стеной – как раз здесь начинался довольно крутой уклон.
Нам было категорически запрещено подходить к стене, а тем более прыгать с нее в нижний двор.
Рядом с подпорной стеной была пристройка, в ней помещалась слесарная мастерская местного домоуправления.
Во дворе стояли длинные верстаки, на которых мастера пилили трубы ¾ дюйма и нарезали на них резьбу – латали давно сгнившую сантехническую систему наших домов, вот уже полвека не знавших ремонта.
Бригадиром водопроводчиков был замечательный златоуст по прозвищу Сизарь.
От злостного пьянства лицо и руки у него действительно были сизые; тиски он называл мамой, трубу папой, а все манипуляции с трубой и тисками представлялись ему половым актом с любовной прелюдией.
– Не лезет папа в маму, – сокрушался он, – а почему? Потому что мама давно не подмывалась… Говорил я тебе, залупа зеленая неотесанная, чтобы ты не дрочил по углам, а произвел здесь приборку.
Неотесанная залупа лет шестнадцати и явно деревенского производства исчезала в глубине мастерской и, после некоторого грохота и матюков, извлекала ведро и стальную щетку.
Трубе делали обрезание, потом навинчивали резьбу.
– Что мы имеем? – спрашивал себя с удовлетворением Сизарь и с удовольствием объяснял:
– Хрен с винтом на хитрую жопу.
Мы почтительно вслушивались в его витиеватые речи, впитывали мудреные обороты и новые слова: букса, штуцер, манжета, шаровый, вентиль.
Трубы резали не каждый день, и мы собирались в стайку под верстаками, как воробьи под застрехой.
– Вот есть еще одна песня. За нее сразу 10 лет дают…
Будущие сидельцы, мы в свои шесть годков не признавали сроков меньше десяти лет – гулять, так гулять.
Не все могли воспроизвести точно мотив очередной запрещенной песни – главное было запомнить слова.
Конечно, в большинстве случаев запрещенные песни, а мы все верили, что за песню могут расстрелять, оказывались городскими романсами:
– У ней такая маленькая грудь, – выводил альтом Сашка Усиенко, у которого был и слух, и голос.
– Мама, я летчика люблю…
Затем шли песни про войну:
– Двадцать второго июня ровно в четыре часа…
Далее следовал матерный вариант, что, признаюсь, оскорбляло мои чувства: война – дело серьёзное, а тут опять про это.
Сильно косой молчаливый мальчик Костя, безотцовщина, как говорили няньки, его мама-парикмахерша частенько приходила за ним выпивши, приносил настоящие уркаганские песни: «Прощай, жиган, нам не гулять по бану, нам не встречать весенний праздник май…», «Чередой за вагоном вагон с мерным стуком по рельсовой стали…», «Пойдут на север составы новые, кого не спросишь – у всех Указ…»
