– Повеселилась? – он спросил.
Она ответила: – Ты болен, –
и поглядела вниз. – Ну как
герой-любовник? Падам до ног?
Здоров, надеюсь? – Ты пошляк. –
И помолчав: – А он подонок.
И так молчали о своем...
Потом, когда сказалась водка,
уже под хаши с чесноком,
он быстро захмелел, но четко
представил, как он с ней уйдет,
и близость будет долгой, жадной,
не близость, месть: его черед!
а там хоть к дьяволу! – с надсадной
какой-то тупостью, в упор,
с упорством, местью поглощенным,
глядел он, не вникая в спор,
кого бы расколоть еще нам,
и отключался... Да, везло
как топляку: уже к развязке
его куда-то понесло,
поволокло бревном из ряски
в кружащий омут: спать так спать! –
и вспять, на берег камышиный,
полез он сдуру на кровать
с ногами и, накрывшись тиной,
глухой колодой лег на дно.
Что было дальше – неизвестно,
какие-то потемки, но
с просветами, а если честно –
фосфоресцирующий мрак:
до фонаря! катитесь к черту!
мрак. мрак. и под щекой кулак.
и рожи! и кому-то в морду!
ночь. ночь. и черный виадук
с трассирующими огнями.
скрежещущий и трубный звук
из преисподней, ад с тенями.
и – поезд дальше не пойдет,
прошу освободить вагоны!
– Эй, друг, проснись! – Вот идиот! –
и гул, и черные плафоны.
Он медленно обвел кругом –
– Живее, гражданин, живее! –
глазами: что? какой вагон?
зачем? и, медленно трезвея,
поднялся. Это был не он,
а некто, кто имел, однако,
его привычки и жаргон
и даже сходство с ним.
Из мрака
он выходил на внешний свет,
и свет был резок и пугающ.
шатало. все толкались. бред
какой-то: проходи, товарищ!
иду, иду. но почему
на ты? мы, кажется, не пили
на брудершафт? по одному
проталкивались. вверх поплыли
в трубу наклонную. на дне
кишел народ. как в мясорубке.
он первый с ней порвал,
а не она. и разве дело в юбке?
нет, граф яснополянский прав.
не в ней одной. когда в отключке
его подняли, растолкав,
он все сказал им! все! и сучке,
и кобелю ее, пока
не вышло вроде потасовки.
потрогал. не горит щека?
нет, отлежал. не ей, дешевке,
его учить! но как потом
попал на ветку кольцевую,
под землю, представлял с трудом.
заспал.
На твердь береговую,
как Жак Кусто какой-нибудь,
он выходил из погруженья
с одним намереньем: хлебнуть
сто пятьдесят от раздраженья
и жажды, жгущей как наждак.
(Кто пил, тот знает, как чрезмерен
любой, казалось бы, пустяк,
который на тебя нацелен,
когда мешаются в мозгу
и ночь, и день, а он наполнен
и вправду был таким рагу,
что утро сдвинулось на полдень.)
Земля плыла, и он, давясь
в дыму, над урною железной
стоял, затаптывая в грязь
субботний сор и прах воскресный
