Движения руки Атэ на спине Рэны стали мягче, теперь его пальцы выписывали расслабленные круги и восьмёрки.
– Ты хотел бы вернуться в те дни? – спросила Рэна, почувствовав перемену.
Атэ вздрогнул, вырываясь из воспоминаний.
– Нет, – ответил он резко, – в одну реку не войти дважды. Но я отвлекся. Ты не об этом хотела поговорить.
– Рассказывай, – поддержала его Рэна, – мне интересно.
Атэ вздохнул.
– Ну что ж… Всему приходит конец. Настал день, когда нас подняли по команде раньше обычного. Из окон, из дверей, из соседних казарм звучал забытый за века призыв: «Во имя Света». Изначальные, да никто из нас и не помнил, что мы служим «Свету». И, конечно, не всех обрадовала такая новость, – он пожевал губами. – Поначалу были те, кто мечтал сбежать. Самые трусливые кричали, что не хотят воевать, что не будут убивать невинных. Дезертиров четвертовали. И скоро протесты стихли.
– А ты? – спросила Рэна.
– Ну, вот тут мы и подходим к тому, с чего начали. Для меня это был приказ. «Плевать, – сказал я себе, – на то и гвардия». И эта фраза стала моим девизом на долгие месяцы. Моё сердце стучало громче от одной мысли о том, что я иду в бой во славу Императора, именем Света выжигаю скверну с лица земли. Я был… частью целого. И мой мир был прост. Получил приказ – выполнил приказ. В этом была особая гордость. Ведь нам могли приказать сбить солнце с неба и в корзине принести императору – и мы бы сделали это, даже если бы сгорели.
Это, – он замешкался, – было почти как первая доза иты.
Рука Атэ замерла на пояснице чародейки, и почти синхронно сжались пальцы Рэны на его плече.
– Знаешь… Я скучаю по тем дням, – сказал он тихо, – как бы это ни звучало, – он облизнул губы, прежде чем продолжить.
– Во мне был свет. Чистый свет. От пяток до головы. Я чувствовал его. Я творил что хотел, и что бы я ни сделал – это было правильно. Кален… – Атэ снова замешкался. – Он был другим. Я понял это уже тогда. Но ведь мы не могли быть все на одно лицо, верно? Он тяжело перенёс смерть сестры. Какая-то горечь поселилась в нём. Чёрная злоба, то и дело рвавшаяся наружу. Когда он голыми руками вырывал сердце отступника – я видел такое не раз – его глаза сверкали не просто красным. В них горело безумие. И за это я любил его как брата. Я хотел ему помочь. Тёмные не убили никого из моих родных, но я мстил за его семью, как за свою.
Атэ перевёл дух и продолжил.
– Я обещал не говорить о войне – и не буду. О ней можно рассказывать слишком много и долго. Она кончилась. И на этом поставим точку. Начался мир – «новый мир», как говорят у нас, ведьмаков. За пять лет войны Фениксы постарели на все двадцать. И продолжали стареть. Ита почти не действовала. А жажда не проходила. Нас перестали звать на балы. Мы больше не были желанными кавалерами. Аристократы смотрели на нас с брезгливым отвращением – кто знает, почему? Может, их пугали наши красные глаза, а может – те самые «ведьмачьи байки». Ты бы слышала Калена, – Атэ усмехнулся и тут же стал серьёзным. – Наверно, из-за них я и перестал к нему приходить. Даже сами мы с трудом могли терпеть друг друга. А потом… По праву войны каратель, да и любой солдат, мог заявить права на трофеи. И мы заявляли. Ведь мы были повелителями вселенной. Но как бы мы ни хотели обратного, как бы мы ни выжигали сестёр и дочерей наших врагов, у них всегда оставались племянники и кузены. Не прошло и года после победы, как начались суды – родственники требовали вернуть им замки, драгоценности… Даже тела убитых. Конечно, об этом не просили правнуки деревенских ведьм, сожженных на костре. Только благородные, чьё слово в суде имело немалый вес, – Атэ помедлил, размышляя. – Было всякое. Кое-кто из наших сходил с ума. Пытался убить новых «врагов». Обвинял их в скверне. Но от этого нас ненавидели только сильнее. Чаще ведьмаки просто не доживали до суда. Имущество отбирали уже у их детей и вдов, делая тех невольными соучастниками преступлений. Империя вычищала гнойную рану.
