Двое детишек, рожденных один за другим, вытеснили из памяти первого, неудачного ребенка. Десять лет стыда и страданий теперь казались плохим сном, к счастью, вовремя закончившимся. Она оставила лишь одну фотокарточку Иштвана, ту, где он еще напоминал младенца. Подпорола подкладку в старом саквояже и спрятала фото под ткань. Остальные сожгла на плите, добавив туда многочисленные снимки Шандора и Белы. Было еще несколько карточек матери, их она упаковала в использованный конверт, старомодно перевязала его ленточкой, закрепив ее современным скотчем. Конверт за подкладку совать не стала, просто оставила на дне, под старым журналом. Теперь на стенах их большой квартиры красовались портреты двух розовощеких мальчиков, толстеньких, сначала лысых, потом кудрявых. Рядом со смеющимися родителями, в обнимку с мягкими игрушками, на морском песке, на яркой траве… Ничего и никого из прошлой жизни. Супруг-журналист поверил, что новая страна и новая жизнь — абсолютно тождественные понятия. Ему было удобно и по-мужски приятно, что жена не хочет думать о бывшем, о бывших…
Каролина жила счастливо… Ее не беспокоило, что муж все реже бывал дома, от него нередко пахло женскими духами, другим дамским парфюмом, а среди «командировочных наборов» запросто можно было обнаружить кружевные стринги или колготки со стразами. Иногда она сама советовала ему, что купить и захватить с собой. Как ни странно, ее абсолютно не возмущала проснувшаяся бисексуальность супруга. Денег дома хватало, в том числе и на няню, можно было часами бродить одной по городу, знакомиться в кафешках и диско-барах с бестолковыми, несерьезными пареньками, представлять себя юной, ищущей страстей эмигранткой. И при этом наверняка знать, что у тебя уже все есть — дом, дети, муж, прислуга. Время словно переставило этапы ее жизни — юность и первую молодость пришлось прожить в ужасе и позоре, перенося страдальца Иштвана из одного медицинского кабинета в другой, выслушивая приговоры врачей, искренне пытаясь жалеть маленького старичка, его отца, брата, бабушек. Она тогда вела себя правильно, как следует: спасала безнадежного уродца, поддерживала тех, кто его любил, старалась любить сама. И ненавидела. Ненавидела ситуацию, в которой оказалась, людей, которых эта ситуация волнует, себя — за то, что лжет… Ей не было жаль ни Иштвана, ни Белу, ни Шандора — никого. Но приходилось подчиняться каким-то дурацким правилам, по которым наказанный Богом сам наказывает всех, кто его окружает, требуя любви и заботы. Она отлично понимала, что ни за что не откажется от больного ребенка, даже если ей предложат сдать его в лучшую клинику, в специальный санаторий. Не сдаст, потому что это неверно, жестоко, плохо. Она будет держать его дома и каждое утро с надеждой прислушиваться — может быть, уже все? Не дышит? И всякий раз, услышав тихий всхлип, обреченно сжимать зубы — нет. Еще не конец, еще месяц, неделя, день… Как долго, неприлично долго он жил, мучился сам и мучил ее! Из последних сил карабкался на горшок и, морщась от боли, цедил темную, пахнущую лекарствами мочу. Массировал искривленными подагрой пальчиками впалый живот, чтобы избежать позорной, ненавистной клизмы. А еще он все время скалился в жуткой улыбке — где-то прочел, что это может подбодрить окружающих. Кажется, он очень любил ее, даже написал прощальное письмо. Вернее, не написал — продиктовал Беле, сам уже не мог ни стучать по клавишам, ни водить карандашом.
