Мысли метались у неё в голове, не находя выхода. Всё, что она делала эти два года, рассыпалось, как стопки, сложенные из гальки, которую она зачерпнула горстью из бурунов прибоя, просеивая сквозь пальцы слишком мелкие камни. Всё разваливалось, как её серые туфли, расходилось, как швы карманов её камзола, куда она складывала слишком много разных вещей, разрывалось, как портрет Конды, столько раз сложенный и расправленный, что на нём образовался крест из протёртой, прозрачной бумаги.
Арем Тосс отмечал на большом листе бумаги поля, которые надо оставить под скотом, кружочками, а те, которые должны были стоять под ветром – крестами. Аяна шла, зачёркнутая, оставленная под ветром, пустая, бессмысленная, негодная, неспособная ни к чему. Всё, что она делала, было нелепым, ничтожным, бесплодным. Её действия, всё её существование, постоянно перечёркивались чем-то иным, чем-то, что она никогда не могла предположить, но оно случалось, случалось постоянно, вновь и вновь отбрасывая её назад. В чём смысл её существования? Зачем она идёт куда-то и дышит этим воздухом? Для чего она нужна? Иллира сказала, что, если Кимата заберут, он забудет её и начнёт называть мамой свою няню. Даже здесь она не нужна... Её так легко заменить... Бесполезная, бессмысленная Аяна. Она умрёт от этой болезни, и о ней никто не вспомнит.
Мысли разбежались, как мокрицы букв в рукописях Харвилла. Они метались в голове, подгоняемые одной: её никто не любит, она никому не нужна. Аяна схватилась за горло рукой. Она не могла думать, не понимала ничего, не видела, не слышала. Она брела во тьме, как будто нырнула в залив, полный чернил, и не ведала, где дно, где поверхность, где вообще хоть что-то в этом мраке.
– Ташта... – пролепетала она одними холодеющими губами. – Милый, что делать...
Но Ташта тут был ни при чём. Это ведь она сама во всём виновата. Она не послушала маму, которая советовала остаться, и Тили, и Солу. Да, она не послушала Солу, которая сразу после той ночи сказала ей больше не ходить к Конде. А до этого она не послушала Воло, который говорил ей держаться подальше. Она не послушала даже самого Конду, который ещё до всего этого предупреждал, что обидит её. По крайней мере, он не лгал. Он не лгал. Он до конца был верен своей клятве не лгать ей. Почему же он не был верен той, другой клятве, которую произнёс на палубе "Фидиндо" и ещё раз, позже, перед тем, как его увезли? Он не понимал, что говорит?
