Живым все давным-давно выговорено и все услышано от них. Это свои, усопшие, еще ждут его слов, многих отчетных слов… Раньше, занятый суетней жизни, он не успевал с этим отчетом, хотя помнил, всегда помнил о своей нерасторжимости, о сыновьей подчиненности тем, кто ушел и лежал на погосте в торжественной тишине вечного покоя.
Он не показывался в деревне — зачем? Все, что было там, за его двором, за улицей, за бором, за тайгой — все разом отодвинулось, измельчало, потускнело и стало еще больше далеким и ненужным. И все чаще, после разговоров с самим собой, приходили мысли о ненужности и собственной жизни. Что мог из земного — отдал людям, жене, детям, что давали — брал, а давали мало, неохотно, да и то сказать — довольствовался немногим, всегда больше думал о достоянии духовном.
Секачев понимал, что его захватывает стариковская тоска, предчувствие, быть может, близкой смерти. Сон вещий видел: церковь достроить — жизнь достроить, кончить. Плохо она заканчивается. Грешно отдаваться унынию, этой страшной тоске — он давно готовил себя к смерти, но вот трудно усмирить собственную слабость даже и тем посохом жизни, каким всегда являлась для него молитва.
Сухотился, в больших скорбях страдал Кузьма Андреевич. И хорошо знал — это дочь причина его теперешних страданий.
Захваченная, ослепленная любовью, она жила уже отдельной жизнью от отца, уже навсегда отделилась от него, всем своим существом тянулась к другому человеку. Будь это свой, из староверов, парень… Она уходила в тот ненавистный ему дом у Черного болота. Оскорбленная гордость отца и верующего человека никак не мирились с этим.
Так много ждал от Анны! Самая смышленая из трех дочерей, любимый последышек… Всегда думал, надеялся, что ей передаст святые книги для учительства других, уставщицей, блюстительницей после себя хотел оставить в родном кругу староверов, заступницей перед Богом за себя, за отцов, дедов и прадедов.
Теперь, когда Секачев ощутил всю тяжесть прожитых лет, когда терял опору в жизни, в нем поднималось и другое, что много добавляло к его мучениям и духовным слезам.
Падала у людей вера в Бога.
Трудно вершить духовный подвиг, жить по заповедям Божьим. А теперь разрешено властью и вовсе забыть о них, совсем отрешиться, как от дурмана… Не сегодня и не вчера зачалось, конечно, неверие. Но и то правда, что с каждым годом многим становится некогда думать о Боге, о заповеданном свыше. В прихотях, коим и числа нет, увязают алчные люди, тонеют душой. Рабы страстей своих, они все больше поклоняются теперь ими же сработанному, многоликому и сменному миру вещей, самодовольно освящая его не более, как холодным понятием об этих мертвых вещах. Все больше работается вещей, все больше открывается всяких балаганных и прочих увеселений… Все крепче — крепче всяких цепей привязывается с наклонной головой человек к машинам, к железу и прочему, что точно облегчает, вроде бы скрашивает земное бытие, но никогда не может дать самозванному хозяину жизни того единственно высшего счастья, которое приносит радость веры в Бога. Той истинной веры, которая — живая сила на все времена и какая одухотворяет все и вся, возвышает человека над каждым добрым делом, очищает от грязи и лжи скоротечного бытия и ведет к самой главной его мечте — вечности.
