Девушку мучила совесть. О матери забыла… Разве бы она позволила своему дитю с жизнью кончать! С той жизнью, что под сердцем выношена, что в родовых муках явлена. Не без того, для каждого рано или поздно выпадают черные дни, так ведь преходящи они! Недаром же наставляла родительница:
«Аще внидешь в некое прегрешенье, то есть тому разрешенье: духовная аптека исцеляет грехи всякова человека. Возьми цвет чистоты, изотри в горшке безмолвия, просей ситом рассуждения, всыпли в котел добрых дел, положи дров послушания, подлей воды от слез молитвенных, подожги огнем божественной любви, перемешай веслом братолюбия, дай покипеть усердием к Богу, разливай целомудрием, простужай милостынею, вкушай со страхом Божиим и будешь одарен Всевышнего милосердием и тако исцелеши. Аминь».
Ободрили слова матери, и совсем легко стало Аннушке, надежно. И все отцовское умалилось и отступило. Ничего, тятенька, что Алеша из мирских, что в комсомоле… Главное, сердца бы слились, а там сама жизнь все на свои места поставит, как сказал Шатров. Увидеть бы сейчас Алешу, припасть бы к нему и замереть от счастья. А потом говорить и говорить — влюбленное сердце говорит долго…
Аннушка решительно встала, вся потянулась своим тонким девичьим телом к голубому небу, к солнцу, к соснам, что шумели сейчас так ровно и величаво.
И опять в надежде, в этой яркой радуге души, сами собой пелись простые слова, слова той единственной песни о любви, которую она знала:
«Уж как царь Давид по садику гулял.
Я люблю! Я люблю!»
Глава четвертая
1.
Хранила память сосновцев и то, что не прост он был, Секачев, вовсе не из темных людей.
Долгое время Кузьма Андреевич служил лесником, бывал в кругу прежнего уездного начальства, не раз плавал и ездил до Томска к своим единоверцам за разными установлениями, а были среди них и первостатейные купцы — народ грамотный, в вере крепкий.
Помнится, так хорошо подняла его, как и всех старообрядцев России — кончилось для них тяжкое духовное безвременье, дарованная царем 17 апреля 1905 года свобода исповедания старой веры.
…Заметно сдал за последние дни старик. Еще больше осунулся, заострился бледным лицом, даже зачес высоких седых волос и широкая расправа бороды как-то усохли и болезненно опали. Одни лишь зеленоватые глаза его по-прежнему ярко горели под лохматыми бровями.
Секачев никогда не любил свое легкое, сухонькое тело, часто изнурял его разной работой, а теперь вот само все валилось из рук, все теряло ближний и дальний смысл. Часами сидел в ограде и с тихой печалью смотрел туда, за огород, на синий кедровник, который укрывал родные могилы.
