Собирали фанты, взяла она десятый номер — а вдруг вызовет. Так бы лётом и кинулась к нему на колени, и не достал бы ее спину Егоршин ремень.
Алексей вызвал Любашку, и тут уж не вытерпела Аннушка и бросилась за дверь.
На улице привалилась к подворотнему столбу и замерла от обиды. А в доме Агашки пели прощального «Дрему». Сидел там на табурете Егорша, корчил смешную рожу, а девки ходили вокруг парня и надрывали голоса:
Сидит дрёма, сидит дрёма,
Сам он дремлет, может, спит.
Вставай, дрёма, вставай, дрёма,
Вставай, дрёма, в хоровод…
Она уже за щеколду калитки взялась, как услышала быстрый перестук каблуков по крыльцу. Обернулась в последней надежде… К воротам в красном раздувном сарафане бежала Любашка.
Одна… Значит, не крепкая веревочка между ними. Кто знает, кто знает…
Разгоряченная, потная, Любашка кидалась злыми словами:
— Ты чо пришла… Ты, кулугурка умоленная, зачем приперлась? Знаю зачем! Сразу говорю: не наступай на Алешку, не мостись к нему, а то косы начисто выдеру! Дак, ты знашь… — Любашка дико хохотнула в лицо Аннушке. — Я спала с ним!
Повальным ударом хватила Показаньева, больней этого не бьют. Закусила губы Аннушка и побрела росной уличной травой в другой конец деревни.
Луна светила ярко, и все открывалось далеко-далеко.
Черный неровный брод тянулся следом за Аннушкой…
4.
Сосновка двумя порядками, двумя серыми крыльями из домов тайгу рассторонила. Правый от Чулыма порядок — староверческий, он же кулугурский или еще кержацкий. В нем по ровному косогору одиннадцать дворов счетом.
Домовая «стая» староверов приметна и отличима сразу. Легкие крыши домов вознесены высоко, но как-то мягко оседают они на кружевное опоясье глухой резьбы. Затейливая резьба обегает и наличники окон, тихо струится по широким угольным тесинам. Дома накрепко схватывают добротные заплоты из колотых надвое бревен, толстые полотна крытых ворот с тяжелыми запиральными слегами неприступны, изнутри отзываются чужому человеку надсадным собачьим лаем. И всю эту видимую крепость строений тянут ввысь темные островерхие ели, что тесно стоят у маленьких дремотных палисадов.
Двор Кузьмы Секачева несколько на отшибе, у самого Чулыма. Сразу же за огородом — красный бор и нахоженные промысловые тропы в тайгу.
Кривые росчерки троп глубоки, топтаны веками.
За степной Барабой, за каменным Уральским поясом, за землей вятской — за Волгой, в сказочных Керженских лесах заросло, затянулось травой забвения их давнее начало. Двести лет назад, во времена Питиримова
