Клио,
Муза Времени, без милостивого молчания которой
Значим был бы лишь первый шаг, и он
Всегда будет убийством...
[211]Поскольку все, что случается во времени, случается только однажды, мы, чтобы понять, что произошло, должны отождествить себя с жертвой, а не с уцелевшим и не с наблюдателем. Однако на деле история — искусство наблюдателей, поскольку главная черта жертв — их молчание, ибо убийство делает их безгласными. Если наш поэт говорит о Каине и Авеле, то история — всегда версия Каина. Столь резкое сравнение понадобилось, чтобы установить различие между фактом и его интерпретацией, которое мы упускаем, произнося слово «история».
Эта оплошность приводит нас к убеждению, что у истории можно учиться, и что у нее есть цель: преимущественно мы сами. Несмотря на всю нашу любовь к причинности и ретроспекции, предположение это чудовищно, поскольку оправдывает отсутствие многих ради присутствия нашей милости. Если бы их не шлепнули, соображаем мы, оглядываясь назад, за этим столом сидели бы другие, а не мы. В этом случае наш интерес к истории будет похотливым любопытством, возможно, с примесью благодарности.
И, возможно, так оно и есть; именно из-за этого мы сели на несколько скудную этическую диету; впрочем, мы никогда не были слишком прожорливы в этом смысле (ибо вымарывание наших предшественников мы принимаем настолько как должное, что нам следовало бы, возможно, и вовсе вывести историю из разряда гуманитарных наук и поместить ее прямо с науками естественными). Другая возможность — провести различие между фактом и описанием, рассматривая каждое историческое событие как уникальное явление Клио в людские пределы, вызванное не нашей формальной логикой, а ее собственным прихотливым желанием. Недостатком в этом случае является то, что, привыкшие к рациональному и линейному мышлению, мы можем запаниковать и либо распасться как этические существа, либо, что более вероятно, устремиться к еще большей картезианской жесткости.
Ни то, ни другое не является желательным или удовлетворительным. Принимать историю как рациональный процесс, управляемый доступными для понимания законами, невозможно, потому что часто она слишком плотоядна. Рассматривать ее как иррациональную силу, имеющую непостижимую цель и устремление, равным образом неприемлемо, и по той же причине: ее материал — наш биологический вид. Мишень не может приветствовать пулю.
Характерно, что наш инстинкт самосохранения выражает себя в крике: «Что мы скажем молодому поколению?» Поскольку мы — продукты линейного мышления, мы полагаем, что история, будь она рациональным процессом или иррациональной силой, наступает будущему на пятки. Линейное мышление, безусловно, — орудие инстинкта самосохранения; и в конфликте между этим инстинктом и нашей склонностью к эсхатологии всегда побеждает первое. Это Пиррова победа, но важна сама битва, и наше представление о будущем есть, в сущности, экстраполяция настоящего. Ибо мы знаем, что каждая пуля летит из будущего, которое, чтобы наступить, должно уничтожить препятствие настоящего. Для этого и существует наше представление об истории, вот почему истолкование предпочтительней факта, вот почему иррациональная версия всегда отметается.
