замечания и вел себя, как гимназист, отпущенный на кани
кулы. И вдруг Анциферова арестовали. К тому времени взяли
чуть ли не всех. Уже после вашего ареста, я узнал об этом слу
чайно, я перестал считать свой кукиш верхом геройства. А
когда забрали Анциферова, я высказался. Меня выслушивали
человек двадцать. Я далеко не оратор, но в тот раз произнес
единственную в жизни речь. Говорил, что погибает интеллиген
ция, что молчать нельзя, хотя бы уж потому, что любого из
нас может постигнуть та же участь. Сказал о детях, их вместе
с родными угоняли на север, напомнил, как стыдно глядет в
глаза им, сказал, что тот, кто молчит, хуже преступника. Слу
шали, и даже кое-кто прослезился.
— А результат?
— Обычный. Одни, обгоняя друг друга, побежали в бли
жайшее НКВД, чтобы их не привлекли за соучастие и недоне
сение, другие сделали вид, что ничего не слышали, третьи
скорбно вздохнули, четвертые смахнули слезинки и мелкой
рысью потрусили к коллегам, чтобы на всякий случай зару
читься свидетельством о болезни... так-то оно безопаснее. Самое
удивительное, что первое выступление сошло мне с рук. Вы
звали, предложили каяться.
— А вы?
— Не покаялся, и не арестовали. В беседе меня попросили,
чтобы я высказал свою точку зрения публично, на собрании.
«А если мы коллективно обжалуем арест своих товарищей?»
— спросил я своего собеседника. «Кто это «мы»? Свое мнение
35
может высказать советский народ, а народ его уже высказал.
Читайте газеты, дорогой товарищ! Коллективные жалобы за
прещены». Я взорвался: хвалить коллективно можно, а жало
ваться нельзя? «Ура» — кричат хором, а «караул! убивают!»
— в одиночку? «Во-первых, вас никто не убивает, а во-вторых,
я вас серьезно попрошу прекратить ненужный спор». На этом
мы и разошлись. Я тогда не знал, что мое дело попало на глаза
дружку Орлова, а он случайно проболтался Леониду. Леонид
сочинил на ходу какую-то историю, чуть ли не сынишку его я
спас от смерти, и попросил меня не трогать. Если б я успокоил
себя отговорками, вроде: как все, так и я, против силы не
попрешь, что пользы говорить без толку, придет время — ска
жу... то меня бы оставили в покое. До сих пор носился бы
