«Что легче сказать, — вспоминал он слова Сына Божьего, — отпускаю тебе грехи твои или встань и иди?»
Именно это сказала она ему тогда на вокзале. Именно за тем, чтобы идти, он последовал за ней. И именно за тем, чтобы идти, он упал.
— Ладно, — прошептал парень, — поднимайся. Нечего тут сидеть.
***
Сон шёл по улице и улыбался. Шёл вприпрыжку. Ему было по-дикому весело, он хотел танцевать. В глазах отражалось сияние городских огней, а с уст слетали слова старой песенки. Мимо проезжали машины, проходили люди. Некоторые из них оборачивались и крутили пальцем у виска, другие — пожимали плечами, а третьи вообще не замечали. Все слишком замкнуты в себе, чтобы проникнуться кем-то другим. И правда, люди с планетами вместо лица: у каждого свой мир. Все видят только его, только им и живут. И Сон в этом плане мало чем отличался от них.
Он закружился, стоя на одной ноге, легко перешагнул на другую, сделал ещё шаг. Перекат с мыска на каблук, отпрыгнул, снова закружился. Он танцевал под шум ночного Харькова, кружился в зареве сияющих огней мегаполиса. Город — маэстро, а он — его слуга. И таких, как он, тысячи. У каждого своя история, своя жизнь, свой мир. Но судьба каждого тесно переплетена с Ним, с Городом. На фоне его огней звёзды блекнут, за Его светом теряется их свет. Нам остаётся лишь догадываться об их дребезге — далёком отзвуке, что изредка доносится до нас. Как дребезг стекла при землетрясении, или окон в трамвае — мы прислушиваемся к нему, лишь тогда, когда чуем беду. Далёкий, едва слышный дребезг забытых, погрязших в своих мирах звёзд. Их свет — это их голос. Но на фоне городских огней их сияние меркнет и заметно лишь тем, кто пристально смотрит на небо, силясь там что-то найти. Но городское затмение всё закрывает. Всё, что нам остаётся — только слышать далёкий-далёкий, тихий-тихий дребезг.
Дребезг хрупких звёзд.
