Арвиум зачарованно слушал это повествование.
– Принц силен… Открыто смеется над великим пророком Хавераном, говоря, что отчего-то никто не видит, что ни одно его пророчество до сих пор так и не сбылось.
Арвиум оживился.
– Я слышал, что он пил мочу кобыл в течке, чтобы отбить у себя тягу к женщинам и сосредоточиться лишь на науках… Но в итоге вовсе лишился пола, став чем-то средним.
– Хаверан стал бесплотным духом, пожелав узреть больше, чем доступно смертному. Пожалел ли он об этом, до нас не дошло…
– Никто не проектирует будущее, а только настраивает под себя. Хаверан же недоговаривал в каждом своем пророчестве, так что его можно додумать как угодно.
Незнакомец недовольно замолк. Дерзость чужака уязвила его.
– А ведь правда… – продолжал он нехотя. – Ни одно пророчество не сбылось. Быть может… здесь безбожники правы.
– Но многие свято верят, что город навсегда станет легендой, пав от круглого огня, метущегося с неба. И как там дальше? «Город будет опален огнем без дыма, и рыба всплывет мертвая». На мой взгляд, здесь речь о небесных явлениях во время дождя. Тех, которые порой влетают даже в дома. Ничего выдающегося.
– Пророчеству сотни лет, а мы до сих пор топчем землю. Мы так остервенело и почти с надеждой ждем конца света, что становится смешно. Может, потому это пророчество Хаверана и стало таким знаменитым. И может, все произойдет совсем иначе… И странному юнцу удастся то, что не удавалось ни одному великому герою, воспетому в эпосах. Перекроить сознание ныне живущих… Ознаменовать новую эру.
Арвиум тогда беззлобно назвал своего собеседника мечтателем и удалился. Но и спустя недели продолжал размышлять о сказанном и особенно о недоговоренном.
Мельяне было неинтересно заниматься Иранной. Слишком давящим оказалось бремя материнства, еще невыносимее, чем передача из ее рук заговоренного символа власти. Переписка с матерью не спасла Иранну от тоски по дому и озлобленности на родительницу и остальной мир. Своей словоохотливостью она остервенело старалась загромоздить все пространство от стен до потолка, вторгнуться в чужое внимание и непременно закрепиться там, замещая отсутствие себя в матери.
Покинутая матерью, скорбящая об умершем отце, Иранна постепенно стала непримиримой в выражении собственных чувств и неудовольствий, но не по отношению к матери, при мыслях о которой до сих пор сжималась и теряла дар речи. Мельяна была ирреальным божеством, и, чем большей холодностью она обдавала дочь, тем более пронзительно та пыталась исправиться ради нее, чтобы доказать, как несправедливо мать относится к ней. Иранна до сих пор каждый день ждала, что вот-вот вновь объявится в здешних краях Мельяна, взяв под защиту и ее, и всю Умму.
