Лахама, окрыленная произнесенным, улыбнулась внутрь себя.
– Когда я пыталась постичь взаимосвязь и первопричину событий, наткнулась на таблички, столь древние, что поразилась, как давно в людях уже было сознание… на каком-то колдовском переломе от животных к нам, или еще древнее.
Амина вздрогнула, пытаясь отогнать от себя ужас от допущения, что сознание было с ее предками не всегда…
– В древнейших записях читала я о затерянных в джунглях дворцах с захороненными правителями в масках. Они любили вызывать транс, но он был примитивен. Жрецы обманывали их, что это лучший способ. У правителей были галлюцинации от недосыпа, но им не открывалась истина. Тем правителям можно даже позавидовать – перед ними все было ново, все было чистым листом. Мы думаем, что узнаем достаточно много, чтобы чувствовать себя уверенно, но это не так. С развитием мы утрачиваем сакральные знания, восхищение жизнью, страх перед ее тайнами. Разум вытесняет дух…
Амина покладисто слушала, с трудом воспринимая эти наслоения разом.
– В древних текстах читала я и о жрице, которая как-то вошла в транс до такой степени, что узрела истину. Она вышла из транса, не шевелилась и только больными изумленными глазами смотрела в свод храма. Ее пытались кормить, но она не ела и не пила, просто лежала и иногда что-то бормотала. Потом она умерла от недостатка воды.
Лахама саркастически рассмеялась.
– Правда в том, что сказание это выдумали те, кто не имел представления о поведанном. Истине не нужны наши физические жертвы, голод и сдирание с себя кожи. Ее не узнать, не поразиться и не сгинуть от открытого, поскольку она настолько многогранна, что впитывает в себя каждое проявление сознания. Поэтому познать ее невозможно, раз она пополняется мыслями и чаяниями каждого живого существа, расширяясь с каждым циклом. Мы можем лишь пройти свой путь до конца и попытаться узреть как можно больше.
Амина посмотрела на Лахаму и внезапной вспышкой поняла, что так настораживало ее в Верховной жрице, но что не в силах было раньше облечься в осязаемую констатацию. Страх народной дерзости и предполагаемых богов, которые – кто знает – быть может, все же накажут, усложнял задачу Лахамы подчинять себе. За благородством ее отношения к себе подобным пряталось пренебрежение и враждебность ко всему прочему, не столь созидательному и утонченному. Скребущее омерзение от этой не бросающейся в глаза надменности не рассеивалось в Амине как раз потому, что она и в себе черпала такую же за своей любовью к вершинам человеческих проявлений. И начинало ей казаться, что добряками нарекают лишь тех, кого плохо разглядели или кто слишком часто молчит.
