Глава седьмая
Утро 22 ноября 1991, Киев
Светало. Ночь отходила в конвульсиях фонарей, в завывании троллейбусных моторов.
Побрёл к остановке, волоча запах сопрелого тела, щедро напитанный чужой изломанной судьбой. Душа разладилась, болела. Жалел бедную Миросю, жалел Майю, простуженный город, весь мир и себя в нём. Гном гадливо плевался, сердечный Пьеро плакал, лишь Демон сыто посапывал. Гадина!
Нет безжалостнее судьи, чем собственная совесть – говорил покойный дед. Боже, как противно! Холодно и противно. Издохнуть бы сейчас, прямо тут, на загаженном асфальте – не пожалею!
Когда уже совсем продрог, подкатил Харон на троллейбусе. В пустом салоне дремали двое несчастных, которых безжалостный мир вырвал из постели.
Протиснулся на заднее сидение, чтобы не смердеть и не светить порванными штанами. Закрылся пакетом с книгами. Так мне и надо!
Прислонился лбом к холодному стеклу. Мелькавшие дома с крапинками разбуженных окон немного оживили. Чем дальше удалялся от места греха, тем большей химерой казалась вчерашняя ночь. В воспалённом мозгу спасительной искоркой уколола надежда – может, приснилось? Может выпил лишнего в кафешке, там и заснул, и причудилось в пьяном бреду… Не подходит: запах Миросиных испражнений навечно въелся в одежду, в кожу, в душу, переиначив меня прежнего.
Как теперь быть с Майей? Как в глаза смотреть? Я ей изменил – грязно, подло, расчётливо. И с кем? Тьфу-ты! Может рассказать? Не поймёт. Сам себя понять не могу… Брехня! Мне очень-очень хотелось погратися, как говорила Мирося. Кобель, одним словом. Права мама…
Будто издеваясь, сердечный Пьеро нашептал из Сологуба:
Я, невеста, тебе изменил,
Очарованный девой телесной.
Я твой холод блаженный забыл…
Вот именно – холод. Была бы Майя покладистее, разве пошёл за Миросей? Она же говорила, что цапнула за рукав, потому что глаза мои голодные увидела, которые барышням юбки задирали.
С продвижением к центру троллейбус наполнялся. Возле меня тётенька примостилась. Унюхала, заёрзала, хотела отстраниться; не вышло – с прохода подпирали. Осталась сидеть, тужась не касаться вонючего юноши. Лишь голову отвернула да брезгливо подобрала губы.
Вышел, не дожидаясь нужной остановки. Решил пройти, проветрится, людей не смущать. Да и дядьку не хотел встретить: объясняться сейчас – выше моих сил. Он в половину восьмого из дому выходит.
Присел на скамейку в скверике. Учебники из пакета вынул, принялся листать, растворяя меланхолию духом минувших веков. Страшная ночь подёрнулась лёгкой дымкой, задрожала, обратилась миражом, в котором бесплотными фантомами таяли Мирося, Майя, простуженный сквер и неуютный мир людей, который ловил меня и поймал.
