Выпили. Закусили, чем было. Я не закусывал – не до того. Утершись рукавом, притянул Миросю. Поцеловал в пахнущие водкой и шпротами губы. Та, ещё дожевывая, ответила долгим тягучим поцелуем.
Время стиралось. Соседи тоже входили в свой двуединый мир, предавались сладкому греху прелюбодеяния.
Мирося расстегнула мои брюки, запустила руку к сопрелому приапу, высвободила на волю. Зашевелила пальцами, накачивая силой. В свете ночника на безымянном пальце тускло бликовало обручальное кольцо.
Мои руки приняли игру, пустились по обтянутому платьем телу, выискивая сокрытые женские тайны. Оказалось – не такие сокрытые: запустив руку под подол, нащупал голые ноги, гладкую кожу между ними и мягкий бугорок спутанных волос: горячий, влажный посредине.
Когда она успела колготки снять? – подумал, слегка тронув средним пальцем липкую глубину.
Мирося засопела, подалась на палец. От неё исходил запах желания, изношенности и плохо смытого пота. Так, видимо, пахнут шлюхи, – подумал я. И в этом была своя, губительная сладость. Супротив Майиной правильности, от которой тошнило.
Блаженный туман сводил мир к осязанию, превращал голодное тело в цельную эрогенную зону. Остатками воли прогнулся, высвободил прижатые брюки, рывком, вместе с трусами, сдёрнул за колени.
Мирося догадалась, помогла освободиться. Затем перекинула ногу через меня, подправила, насадилась на закаменелого истукана. Тот будто в болото провалился, ощущая мягкую горячую влагу.
Галопом рванул танец суррогатной любви.
Демон заурчал, вздыбил шёрстку.
Мирося наседала, переходя от прэсто до прэстиссимо, в высшей точке возносилась над куполом и остервенело бросалась вниз.
Не останавливаясь, ухватила за подол задранное платье, рванула через голову, швырнула на пол. Затем, также умело, освободилась от лифчика, оставшись в обручальном кольце да большом деревянном крестике, который болтался на кожаном ремешке в такт приседаний.
Заколдованный невообразимой явью, издохший от сладкого ужаса, я уже не чувствовал ничего, кроме хлопков ягодиц о бедра да влажного хлюпанья.
Оборвалась резко, неожиданно. Мирося пискнула, здрожала и рухнула мне на грудь.
На минуту сомлела, лежала недвижно. Затем потянулась в медовой истоме, прильнула. Затёртый, бесчувственный приап, не получив обещанной сладости, разжижился, опал, выдавлено чавкнул. В паху отдало ноющей болью.
– Погодь, Ельдарчику… – на своём пролепетала женщина.
Хорошо ей. А мне плохо. И тошно!
Наступало похмелье, боль возвращала в реальность. Сначала проявился запах испражнений краденой любви, пота, перегара. Затем в свете ночника на противоположных кроватях проявились силуэты совокупляющихся, вернее – глодающих: обе учительницы нависали над распростертыми тушами Завуча и Молотка, мокро причмокивали, усердно вылизывали им причинные места.
