Возле автобуса, не обращая внимания на любопытных отъезжающих, Майя не таилась, не разрывала рук, как бы заявляла: «Да! это мой парень! Он занят!». А когда заходила в салон, повисла на нижней ступеньке, обняла меня за шею и поцеловала в губы.
Я совсем обалдел от девичьей смелости – меня ещё никто никогда не обнимал ТАК, при людях!
Заколдованный невозможной реальностью, ещё чувствуя на губах вкус девичьих губ, я видел, как на экране автобусных окон Майя пробирается тесным проходом, садится, а затем посылает воздушные поцелуи сквозь запылённое стекло, которое превращает её в иллюзию, обрамляет золотым ореолом из листьев отражённого клена.
Глава четвертая
Сентябрь – октябрь 1991, Городок
Столичная кутерьма докатывалась до наших окраин, внесла разлад в размеренную провинциальную жизнь.
В начале октября собрали бюро райкома Комсомола, в которое входил и я. Первый секретарь со скорбным лицом озвучил: на Чрезвычайном съезде ВЛКСМ постановили, что Комсомол выполнил историческую задачу и прекращает существование, а его преемниками станут республиканские союзы молодёжи.
Все о том слышали из телевизора, потому не очень удивись. Будем свой национально-сознательный Комсомол строить – молодёжь стране нужна. Оказалось – не нужна. Из Киева пришла директива, что после запрета КПСС, смысла в существовании её «младшего брата» нет.
Функционеры обмерли, запричитали, но мне было всё равно. Я тяготился комсомольскими заседаниями, вечной говорильней о членских взносах и агитации безразличной молодёжи, для которой проблема субботней выпивки была неизмеримо важнее проблем мировой революции. К тому же, попал я в райком случайно, заплатив несоразмерную цену, после чего, видимо, и стал убежденным идиотом.
Через некоторое время двухцветным флагом накрылось пионерское Прекрасное далёко.
Новый директор школы, присланный из области в начале учебного года, в вышиванке, с лицом показушного незалежника, ещё в сентябре негодовал по поводу оформления кабинета истории, а особенно – пионерской комнаты. Распорядился портреты Ленина убрать и повесить «наше всё» – Тараса Григорьевича. А тот в одном экземпляре, в кабинете украинского языка. Я распоряжение игнорировал, впоследствии чего был оплеван в порыве справедливого гнева. Пришлось вести уроки «под гвоздём», так как «нашего всего» не хватило на всех.
Хуже вышло с пионерской комнатой, со стен которой я отказался снять портреты пионеров-героев (не за идею, поскольку мирских идей не имел – назло директору). Узнав о моём упорстве, тот пригрозил комнату, как рассадник крамолы, у меня отобрать, содержимое выбросить, а там устроить кабинет народоведения. И закрепить за ним учителя истории, но не меня, потому как горе-педагогу с комуняцкими убеждениям, отравителю неокрепших детских душ, нет места в национальной школе.
