Чайник пропел, человек дожевал бутерброд и вернулся в комнату. Контрабас уже согрелся и хотел поговорить о важном. Человек обнял его всем телом и спросил. Контрабас прильнул к нему и ответил шепотом. Ночь – не время для громких бесед, вокруг могут оказаться младенцы или грустные старики. Только коту это не мешало, ему даже немного нравилось подслушивать.
Утром, точнее днем, будильник вновь не справился со своей работой. Контрабас, выждав немного, пошевелился, кашлянул, хрипнул, все без толку. Пришел голодный кот и сел человеку на лицо, это помогло.
В оркестровой яме снова было душно, шумно, но нервно. В ложе слева кто-то тихо, но беспрестанно чихал, и это на премьере. Человек всегда очень бережно относился к людям в неудобных ситуациях, он сам в них часто оказывался и никогда не был уверен, жалеет ли его кто-то, отчего жалел себя и других еще сильнее. Но, в конце концов, и ему захотелось посмотреть, кто же устраивает это безобразие. Он поднял голову и чуть не ослеп от золотого сияния. Осторожно посмотрел еще раз, сквозь ресницы, сияние разошлось тонкими лучами и открыло милое нежное лицо, которое тут же чихнуло.
Больше туда он смотреть не решился, тем более что настала пора ударно потрудиться смычком, но сияние стояло в его глазах до конца спектакля, что несколько затрудняло чтение партитуры. Когда же он собрался с духом и поднял лицо после завершающей всеобщей ноты, ложа уже превратилась в самую обыкновенную комнатку из потрепанного бархата.
Пометавшись за сценой и послав проклятия неспешным любителям красивых люстр и фотографирования на фоне всего подряд, он наконец смог одеть контрабас, проворно потащил его вниз по мраморной лестнице, но все-таки задержался у зеркала – в тщетном порыве поправить непоправимое.
В толпе, вытекающей из театра, сияния не наблюдалось. Начало моросить, отчего ситуация стала еще неприятней. Мимо, словно издеваясь, прогремел неизменный синий трамвай.
Он завернул за угол как раз вовремя, чтобы увидеть, как в свет, льющийся на остановку из того самого трамвая, вступила, как на сцену, девушка с пушистыми золотыми волосами. Дождь мелкими каплями собрался на них, многократно усилив сияние. Она поднялась по ступеням, и весь этот свет захлопнувшимися дверьми вошел с ней. Сквозь запотевшее стекло задней площадки проявился ее золотой силуэт. И она, и весь этот свет подались вслед за скрежетом трамвая и стали медленно уплывать от его глаз, от его прерывистого дыхания, дрожащим перед ним мутным облачком, от контрабаса, вздохнувшего за спиной и умолкшего.
