Не повезло.
Дима не собирался сдаваться, но не находил ни единого способа вернуться в процесс. Бездействие было ему не свойственно, как и затянувшиеся страдания, бестолковые, но не угасающие со временем. Он мог справиться с гнетом своей тоски, лишь устранив ее источник, и никак иначе. Он должен был что-то придумать.
Большого смысла в поиске советов в задушевных беседах с друзьями он не видел: ни с Лехой, который в ус не дул в области чувств, ни даже с опытными женатиками — никто из них не вляпывался в отношения с такой женщиной, как Лара; никто не понял бы его изысканий.
«Забей, найди кого-нибудь попроще, зачем тебе такая сложная», — он представлял, что услышит. Ему казалось непозволительным, оскорбительным даже, делиться Ларой — ее личностью, проблемами, чувствами. Он не хотел впускать в ее — в их — мир даже своих ближайших друзей. Он не хотел предать ее доверия, которого, быть может, еще не получил, но чувствовал себя обязанным беречь.
Он остался наедине с захватившими его переживаниями. В офисе отговаривался от не в меру любопытного Лехи общими фразами, но, судя по их молчаливому рандеву по барам в одну из суббот, слова и не требовались. Было, конечно, неплохо на несколько часов отрубиться от реальности, но, насколько Дима мог судить, долгосрочного облегчения в бутылке за всю грандиозную историю русского пьянства, еще ни одна душа не нашла.
В следующие выходные он поехал к родителям, опасаясь, что компании одиночества и пустой квартиры недостаточно, чтобы не сорваться к Ларе, когда он до сих пор не представляет, возможно ли что-то исправить.
Он надеялся, что, побыв с матерью и отцом, успокоится, придет в себя и вспомнит, как мыслить здраво. Жалобы на жизнь и откровения по душам не входили в обязательную программу визита, но тем не менее Дима не верил, что за целый месяц батя не поведал маме про его «девушку», и готовился к допросу.
Однако мама, единожды поинтересовавшись, как его дела, затем не предпринимала попыток его разговорить. Вероятно, по нему и без пространной болтовни было ясно, что «дела» дали маху. Вечером к Диме, оккупировавшему собой и своим мрачным настроением уличные качели, присоединилась мама. Какое-то время они просидели вдвоем в молчании.
Предзакатное солнце мягко грело кожу, из леса доносилось угасающее пение птиц, из открытых окон дома было слышно, что отец в сотый раз пересматривает свой любимый фильм, ощутимее становилась прохлада легкого ветра. Дима вновь почувствовал себя ребенком и понял, что именно за этой, состоящей из воспоминаний атмосферой безопасного дома приехал. За уязвимостью, за теплом, за поддержкой и доверием, за советом.
