Я осмотрелся. Деревня плавилась в послеполуденном солнце, было абсолютно безветренно, и пыль, поднятая моим уазиком, неохотно опускалась обратно на дорогу. Только сейчас я заметил, как убоги и кособоки домишки, составлявшие деревню, как щербаты полуповалившиеся ограды, а во многих домах не хватает стёкол – то тут, то там домики щурились заколоченными проёмами, кое-где окна были пробиты фанерой или мешковиной, в одном доме из выбитого окна торчала подушка. По улице бродило несколько облезлых пыльных куриц, вдали хрюкала свинья – вот и все признаки жизни. Вообще, после весёлого галдежа моих случайных пассажиров деревня здорово придавила меня. Она казалась нежилой, полузаброшенной, напоминала больного, что наблюдает за вами сквозь полуприкрытые веки, когда вы, растерянный, сидите у его постели. Я попытался было сбросить этот морок и дёрнул двери в местный сельмаг, но они оказались заперты, и я, пожав плечами, забрался в машину и с облегчением покинул это странное место, еще не подозревая, что вернусь сюда вскоре.
2.
В начале декабря мы получили для церкви в Шахтах целый грузовик гуманитарки, в основном одежда и обувь «секонд-хенд». Раздавали без устали, дня три. Лора, наша «изначальная прихожанка», как она сама себя величала, составляла списки, отправляла своих мальчишек по адресам, люди шли и шли, а вещи всё не кончались. Когда иссякли Лорины списки, я вспомнил про Ошколь: «Может, туда отвезём?» Перед глазами встали почему-то облезлые куры и щербатые окна. Лора пожала плечами: «Почему бы нет? Говорите дату, отче, и поедем!» «А чего откладывать? Вот в следующее воскресенье и поедем!»
Вечером я посетил Милану. Это был наш особый случай – Милана Сергеевна, худенькая хакаска, лет тридцати пяти на вид, переехавшая в Шахты из Ленинграда – так, по-старому, она упрямо называла Санкт-Петербург. Милана была на инвалидности, писала стихи, получала пенсию, не работала нигде и всё время «болела нервами», в связи с чем мне частенько приходилось причащать её на квартире. Жила она вдвоём с сыном, угрюмым тринадцатилетним подростком, впрочем, жили они втроём – ещё там жила Тяба, мелкая собачка, которая, несмотря на свои кукольные размеры, имела очень скверный характер и могла укусить гладящую или кормящую её руку своими острыми зубками-гвоздиками. Особенно она не любила детей, всегда на них рычала, вздорно задрав верхнюю губу на своей уродливой карликовой морде. Когда я посещал Милану, Тябу запирали в ванной, и она там ворчала и подвывала, сопровождая нашу домашнюю службу, а Милана морщилась и страдала в ответ. В тот день, причастив Милану и выслушав её жалобы на здоровье под Тябин аккомпанемент, я немного разозлился. «Дорогая Милана Сергеевна, хотите услышать мой пасторский совет?» – спросил я, сдерживая раздражение. «Ой, ну конечно, отец Александр, – засуетилась Милана. – Конечно, говорите, зачем вы спрашиваете?» «Ну, тогда послушайте…» И я вывалил на неё то, что думал: что нельзя зацикливаться на своих болезнях, сколь бы они ни были неприятны и тяжелы. Просыпаться по утрам, ходить на своих ногах, иметь крышу над головой, сына, пенсию и собачку – это уже великое благо. Как часто она смотрела вокруг себя? Видела ли рядом людей, которым значительно хуже, чем ей? Задавалась ли она вопросом, чем она сама могла бы помочь другим? Она кивала обескураженно, а я к концу монолога устыдился своей резкости, извинился, как мог, и ушел. «Ну и пастырь! – думал я, идя домой. – Набросился на бедную больную женщину…»
