… Варя приехала через полчаса, нашла его в «зале прощаний», безликой помеси протестантского «молитвенного дома» и сельского клуба, где он сидел, сгорбившись, на дешевом складном стуле, с натёкшей под ним талой лужей, в нелепых синих бахилах. Он встал ей навстречу и опять заплакал, молча, не подвывая, просто потёк глазами, уткнулся в Варину шубку, пахнущую кошкой и валокордином, и та обняла его, прижала крепко, зашептала в ухо, срываясь: «Симочка, мы сможем… А маме уже не будет хуже, слышишь? Мама наша уже на небесах… Мы сможем…»
Он почти ей поверил тогда. Очень хотелось смочь и жить дальше без этой сосущей в груди боли, как от воткнутого туда ножа. Он старался всю неделю. И когда забирали мать из морга, и когда отпевали её в церкви, показавшейся ему такой пустой без неё («почему без неё? Вот же она, лежит, вроде как спит, и вид у неё такой усталый, будто спит…»), и на поминках, где отец, наконец-то, вышел из их с матерью спальни, страшный, одутловато-опухший, всклокоченный, в мятом коричневом подряснике, но уже трезвый, прошёл мимо них, замолчавших враз, мимо стола, где они сидели, напялил куртку, шапку, сунул ноги в валенки с калошами и отправился на её могилу плакать. Отец Михаил, второй священник, что отпевал мать, шепнул ему, Симе, тогда за столом: «Пусть… не ходи за ним. Чтобы отпустить, нужно время. Отпустит и вернётся».
Даже когда он помогал сестре Варе довезти Лизу до Вариного дома и тащил сумку со склянками и тряпками до такси, а потом – по лестнице, на пятый Варин этаж, он старался «смочь». А когда, уже в квартире, вынимая из сумки бутылочки с молоком, выронил на пол материну ночнушку, понял, что не сможет. Не отпустит мать, как эту сорочку, которая пахла ей до сих пор. И не простит этому розовому комочку, что тетешкала сейчас Варя на кровати, смерти матери.
Именно тогда он решил сбежать из Реченска. Порылся в шкафу, нашел материну заначку в тридцать тысяч, шесть рыжих бумажек; выудил из конфетной коробки, где они хранили всякие документы, свой паспорт, аттестат за девять классов и свидетельство о рождении; скидал в сумку одежу и книжки; уболтал Нину Ивановну, доверчивую классуху, принять заявление об уходе из школы, написанное им от имени отца («решил в техникум поступать, специальность получать»); обнял вечером, перед сном, маленьких Ильюшку и Славика, братишек-погодков; купил билет на поезд до краевого Енисейска и уехал на нижней боковой полке, с облегчением глядя в тёмное окно на проносящиеся мимо последние реченские огни. Ножевая боль в области груди немного утихла, и он смог уснуть, впервые за эти десять дней ни разу не просыпаясь…
