Когда она уснула, отец Алексей встал потихоньку, боясь скрипнуть, пошёл к выходу. Задержался у комода, у фотографии. Они там были все втроём, может, года два назад: Виталик, Паша и тот… тоже Виталий. Высокий, здоровый, кряжистый мужик, кудри, как у сына, светлые, лицо обычное, работяга таких в посёлке каждый первый.
Он вышел, захлопнул дверь, остановился в раздрае чувств на выходе из подъезда. В темноте на детской площадке отдыхали подростки: скрипели качели, слышался мат и девчоночий задорный смех. «Любят приличные барышни хулиганов», вспомнил он Толяныча и пошёл к дому.
4.
«…Виталик, я всё знаю. Всё, что было тогда… в субботу. И что раньше было. Скажи, ты же отца хотел…?» «Ничего вы не знаете!» «Так скажи! И почему ты ничего не сказал на следствии о том, что тебя и мать отец избивал?» Он молчит, смотрит на решётку, кусает губы. Потом размыкает их: «А зачем? Что бы это изменило?» Отец Алексей тоже молчит, понимает ничего, это правда. Молчат долго, блестит на распятии на столе солнечный луч из окна. «Не смог я… его. Хотел, но не смог», вдруг говорит Виталик сипло, «потому таблеток этих и наелся, пацаны сказали, что после них всё пофиг становится, ничего не чувствуешь. Я тогда в первый и в последний раз наркотики эти жрал. Чтобы его… Чтобы убить. Таксиста вызвал, чтобы потом уехать. Хотел утром в Красноярск, на автобусе. Говорю ему: “Подъедем за вещами домой?” Он согласился, только накинуть попросил». Слова выходили из Виталикова рта как под давлением, короткими порциями. Отец Алексей затаился, даже дыхание задержал. «Вошёл домой, а там он. Спит. И мать. Я ружьё достал, магазин зарядил. На кухне. Дослал патрон в ствол. Подхожу. К нему. Приставляю к груди его. А мать глаза открывает. Смотрит. И будто сон. Закрывает глаза. А я не смог». Дыхание у Виталика перехватывает, он останавливается, заглядывает в глаза священнику. Смотрит тяжело, как будто за него. Потом продолжает, уже более связно: «Выбежал, сел в машину. Говорю: “поехали”. Он и поехал. У переезда говорит мне: “А вещички-то где?”, и поворачивается со своего сиденья, ухмыляется. А я вижу это отец. Отец меня везёт. Я ему и говорю: “Батя, стой!”, он и остановился за переездом. Сидит скалится. Я выхожу, говорю ему в окно: “Я с тобой не поеду, батя”, а он: “Куда это ты, сопляк! А ну-ка вернись! Мы ещё не закончили!”, и дверь открывает. Вот тогда я его и… Прямо в харю, в эту ненавистную харю…»
Он тяжело дышит, и отец Алексей понимает, что это всё, вся история, больше ничего не будет. Остальное отражено в сводках. И он не знает, что сказать этому мальчику, который стрелял в отца, а попал в другого человека. И ещё в себя.
