Толяныч вскоре ушёл, а отец Алексей, ошеломлённый, побрёл к дому. Только завернул он почему-то в соседнюю пятиэтажку, стукнулся в знакомые двери. «Кто?», испуганно отозвался женский голос. «Я это, Прасковья Николаевна, отец Алексей. Простите за поздний визит, мне поговорить с вами надо». Застучал замок на старенькой деревянной двери, открываясь, выглянула мать Виталика, кутаясь в шерстяной платок. Лицо опухшее, ни следа былой красоты, как описывал Толяныч. «Я зайду?» Она молча отошла, пропуская, он вошёл в прихожую, пахнущую валокардином, разулся. «Будете чаю?», растерянно спросила Паша, теребя края шали. «Можно». Он сел на табуретку в кухне, смотрел, как она суетится и пытался представить того, другого, Виталикова отца. Только он бы не чай тут требовал, наверное.
Пили молча, потом он спросил: «А где… ваш муж? Отец Виталика…» «Виталий? А… зачем он?», она расплескала чай, ставя чашку на стол, «Он… на работе, на вахте, давно уже». И вдруг заплакала, спрятав лицо в ладони. Он устало подождал, молча не было сил даже утешать. Потом, когда Паша перестала всхлипывать, спросил: «Тогда, в тот вечер, что случилось дома? Расскажите, Прасковья Николаевна. Это не для полиции и не досужего любопытства ради. Мне нужно… понять». Она утёрлась кухонной салфеткой, судорожно вздохнула: «Тогда ничего не было. Ну, в тот вечер. Совсем ничего. А вот за день до этого…»
Виталиймуж избил Пашу в субботу сильно. Уже не очень важно было, за что: то ли чашка грязная была, то ли посмотрела не так. Просто ему так хотелось. Избить в кровь, а потом бросить на кровать и… «И тут вошёл Виталик. Как увидел, просто с ума сошел. Кинулся на него с кулаками, да какое там! Тот его как котёнка отшвырнул: «Пошёл вон, сучёнок», говорит, и мне ещё кулаком в живот. Я задохнулась, а когда задышала, вижу стоит Виталик с ружьем… ну, с этим самым, затвор передёргивает, лицо перекошенное… Тут я уже заорала: «Нет, Виталя, не надо, он же отец тебе!», а этот сползает с кровати, подходит к Витальке, ухмыляется, а тот пятится, ствол трясётся, а я всё ору: «Нет, Виталик, нет!», непонятно кому, им обоим…» Она опять заплакала, тихо уже, в салфетку, потом, отняв ладони, блеснула мокрыми щеками: «Избил он его сильно тогда. Отобрал ружье и избил. Говорил… Я такого даже не повторю. Тряпкой называл, бабой, трусом, это самое было безобидное. Говорил, что не мужик: мужик, если ружьё взял, то стреляет. А ему только на пианино играть и…», она заплакала опять, «и задницей торговать. Так и сказал, и ещё покрепче. Виталик тогда вырвался, убежал, а я осталась…» Её затрясло в рыданиях, в истерической икоте, и она, сквозь эти судороги, брызжа слезами и слюной, торопясь, будто опаздывала, будто торопилась, выплёскивала на оторопевшего отца Алексея все остальные кошмары этого вечера, и про ружье, про то, что он с ней этим ружьем делал. Он поднял её за плечи, зашептал, успокаивая, повёл в ванную комнату умываться, напоил холодной водой, а потом уложил на диван, накрыл покрывалом по плечи, присел рядом, всё повторяяуговаривая: «Тише, тише, тише…». Она успокоилась вроде, закрыла глаза, вздохнула глубоко, а потом вдруг сказала, уже совсем спокойно: «А знаете, как Виталик отца любил, когда ему десять было, когда тот вернулся? Ходил за ним, как привязанный, всё внимания искал, повторял: "Я на работу, как папа, я на охоту, как папа, я на рыбалку, как папа”…»
