Ложась и вставая, садясь за проповедь или залезая под свою раздолбанную «четвёрку» в гараже, отец Алексей всё время думал об этом «почему».
Почему красивый, умный мальчик, отличник, кандидат на золотую медаль, выпускник музыкалки, мальчик, которому было уготовано будущее далеко от этих убогих мест как минимум где-нибудь в Новосибирском или в Томском университете, а потом и дальше, и дальше почему этот мальчик сорвался так страшно и так безысходно?
3.
Виталик и не думал оставаться в церкви, так, заглянул за компанию однажды вечером, на киноклуб. Какую-то короткометражку тогда смотрели и обсуждали. Ввязался в дискуссию, потом задержался, книжки в церковной библиотеке полистал. Обещал прийти еще, и пришёл. Съездил в летний лагерь. А осенью, когда перешёл в одиннадцатый, заговорил о причастии. Отец Алексей много тогда с ним об этом разговаривал. Вот к Рождеству и конфирмировал его, дал первое причастие. А в феврале, когда всё случилось, не мог поверить, подолгу сидел в прострации, глядя на свои руки, которые он так недавно возлагал Виталику на голову: «Отрёкся ли ты от дел дьявола и тьмы?» «Я отрёкся от дел дьявола и тьмы». «Обратился ли ты ко Христу?» «Я обратился ко Христу». Он вспомнил, как в январе (кажется, на Крещение Господне), когда свалилась с сильной простудой Надя, жена отца Алексея, игравшая на литургии на синтезаторе, он, Виталик, подошёл сам, сказал срывающимся баском: «А давайте я попробую сыграть? Я уже пробовал немного, дайте только ноты, чтобы разобрать». И сыграл, не хуже Нади. Ну ещё бы, отличник по классу фортепьяно! Он тогда смотрел на его пальцы, тонкие, нервные, то нежные, то стремительные, и не мог даже вообразить, что спустя три недели нажмут они на тугой курок «вепря», пять раз нажмут, до последнего патрона, а потом будут тащить тяжёлое мёртвое тело из машины на обочину, мешая снег с кровью и мозгами…
…Если б не Толяныч, ниточка этого дела так и не далась бы ему в руки, и все остались бы при своих: кто-то, как Виталик, в своём персональном аду; кто-то, как врачи и полиция, в своих уютных, всё объясняющих формулировках; кто-то, как мама Виталика Паша, в своём горе; а он, отец Алексей, в своих сомнениях. Матвей Анатольич, отзывавшийся на простое «Толяныч», жил на окраине Шахт, называл себя агностиком и любил поговорить о Боге. А как других постоянных служителей культа в Шахтах не водилось, то стал он наведываться к лютеранам: то на занятие придёт, посидит в уголочке, скептически рот покривит, в блокноте что-то почиркает, а потом донимает отца Алексея вопросами «с подковыкой», то на службе проповедь внимательно слушает, по Библии отмечает мысль. Было ему за шестьдесят, дедом не назовёшь такой крепкий мужик с седой шевелюрой и очками в тонкой и круглой оправе, ну вылитый Гарри Поттер в старости. Начитан он был до крайности, но всё по верхам, что, впрочем, не мешало ему выслушивать чужое мнение, а не отстаивать только своё; это и нравилось отцу Алексею в Толяныче: способность его не только говорить, но и слушать. А ещё Толяныч был старожилом, родился в этих местах сразу после войны, и, хоть и пришлось ему в своё время постранствовать с разными геологическими партиями по стране вахтовым методом («побичевать», как он сам, усмехаясь, говорил), вернулся он однажды в родные Шахты, купил себе тут кособокий домик на краю возле леса и зажил, непонятно чем промышляя то ли охотой, то ли старательством тихим. Ну и богоискательством душу себе утешал. Об истории посёлка знал много и в тот вечер, придя к отцу Алексею в церковь и после нескольких неудачных попыток раскрутить его на богословский диспут, грустно заметил: «Попортил тебе голову твой Виталик. Ты-то чего себя винишь в этом? Ты, считай, отцом ему стал, да только кто родного отца заменить может? Кровь есть кровь». «А что с его отцом не так?», спросил отец Алексей, уже почувствовав эту ниточку. Толяныч сдвинул очки на кончик носа, глянул поверх оправы: «Так он с «химиков». В восьмидесятых их тут много понагнали, завод строить. Спецкомендатура была, общежития закрытые, с ментами. Третья и вторая пятиэтажки тогда за забором стояли, но разве забор удержит поселенцев? Тогда у нас бабы в Шахтах как с ума посходили, загуляли с новыми мужиками, разводиться стали со своими, с местными. А чего? Свежие, городские, застоявшиеся, язык у многих подвешен, вот и пошли они по рукам…», он усмехнулся, потёр лоб, «некоторые тут и осели; другие, как срок кончился, сбежали, бросив баб с детьми: мол, поеду, устрою всё и вернусь, ага… Паша тогда молодая девка была, незамужняя, только с института по распределению сюда приехала, красивая была…» Толяныч поиграл очками мечтательно, нацепил их на нос: «Да что говорить. В общем, подцепил её один «химик», любовьморковь, всегда так было: любят приличные барышни хулиганов… А в девяностом, как срок у него вышел, стала она матерьюодиночкой с Виталиком на руках». «Так что, отец у Виталика не родной?» «Родной. Вернулся он, через лет десять. Приехал, как к себе домой. Паша тогда жила тут с одним, так он его выгнал, челюсть сломал, сказал, чтоб больше не приходил. А Паша и радарадёшенька. Вот говорят же: бабы дуры. Как там у уток этот рефлекс называется? Им… прин… тинг, кажется? Когда за первым, с кем любовь случилась, готовы идти и всё терпеть… В общем, бил он Пашу, и Виталика гнобил. А ты что на меня вытаращился? Не знал?» Отец Алексей зажал крест в ладони, до боли, помотал головой: «Н-нет… Прасковья Николаевна ничего не говорила…» «Да кто ж такое расскажет? Даже священнику стыдно говорить такое, наверное. И пацан тебе ничего не рассказывал, конечно: гордый он. А знаешь, где он сейчас, этот муж и отец? Как случилось это всё прошлой зимой, сразу же на вахту завербовался и уехал. На полгода, а там ещё продлил. Ментам только отписку оставил: мол, сын у меня ключи от сейфа с ружьём украл из кармана, когда я спал, знать ничего не знаю… Да только сроду у него сейфа никакого не было». «А где тогда ружье было?», растерялся отец Алексей. «Гдегде… Да где у всех в Шахтах у кого в шкафу, у кого под диваном, у кого в кладовке…»
