Только в следующее лето они с Верой обвенчались, всё в том же соборе в Н-ске, у того же священника, что когда-то принимал Верину исповедь и давал им первое причастие. Он же помог Вере с визой, и уже душным августом они наслаждались в Польше. Сняли квартирку на окраине, обзавелись велосипедами и гоняли вдвоём по городу, который он знал уже наизусть.
Польская жизнь закрутилась, скудная на деньги, но жадная до будущего, которое должно было вот-вот наступить, когда страна вылезет из нищеты, и они вместе с ней вылезут, и Вера много работала, а он учился, сначала в университете, потом на аспирантуре, потом получил преподавание и стал работать над кандидатской по Мартину Буберу, хотя его предупреждали: какой такой Бубер в католическом университете? Но он упрямо упёрся и писал, публиковался, преподавал, а потом внезапно получил грант и уехал писать диссертацию: сначала в Германию и Швейцарию, а потом в Израиль. Они уже получили польское гражданство, и Вера иногда навещала его в Европе, а летом приезжала на целый месяц в Израиль, и он, взяв машину в прокате, провёз её через всю страну, тревожную и напряжённую от второй интифады, но их пронесло: только пара камней по машине прилетела в арабском квартале, да пару ночей нет-нет, да и раздавались в отдалении автоматные выстрелы, и тогда они теснее прижимались друг ко другу, переживая это странное желание «любви на войне».
Вера вернулась в Польшу и почти сразу сообщила ему о своей беременности, и он, спешно завершив работу, вернулся и держал её за руку, когда она рожала Сашку, а потом всё снова пошло по кругу: универ, бессонные ночи, пелёнки, полуголодная жизнь, попытки подработать… Где-то тут его генетика и дала сбой, и запах ликёра и вермута из его детского прошлого сменился запахом медовухи и хреновухи. Сашка пошёл в школу, когда его впервые увезли в психушку с «белочкой»; впрочем, это была не совсем психушка: так, курорт для вывода из запоя на пару недель, его даже не попёрли тогда с работы, только предупредили. Толстый и оптимистичный завкафедрой отец Матиуш повздыхал, но предостерёг на будущее, и этого хватило ещё лет на пять тихого пьянства по вечерам, и публикации пошли на убыль, и на докторской можно было поставить крест, а ведь он был одним из лучших специалистов по Буберу…
Сорвался он снова после скандала на корпоративе, праздновали что-то местное–университетское, он нехотя пошёл, выслушал пару речей, хвастливых и хвалебных, а потом, опрокинув рюмок пять (шесть? семь? – кто их считал?) он вышел к микрофону и обозвал всех их тупыми ослами, готовыми в угоду профессиональной этике («Ха-ха! Это я про профессионализм!») поступиться истиной и смыслом. Наутро на работу он не вышел и домой не пришёл, а ещё через неделю он сам пришёл домой – опухший, трясущийся, – и всё закончилось очередной капельницей в заведении закрытого типа и обходным листом в итоге.
