Уже потом, когда они лежали в её комнате на разложенном диване, остывая от накатившего на них шторма, он признался ей, что у него никого не было до неё, совсем никого… Она хмыкнула, крутнулась на скрипучем ложе, заворачиваясь в простыню, села и сказала хрипловато: «Зато ты нежный и ласковый. Мне понравилось, ласковый Вуйцек. Дай-ка сигаретку?» Они так и лежали в тот день долго, до прихода Вериной бабушки, курили, стряхивая пепел в стеклянную банку на полу, гладили друг друга и говорили: о Достоевском, Бердяеве, Шагале, «Серебряном веке», перескакивали с темы на тему, и она так и называла его, по фамилии, «Вуйцек», как звали его только в школе, вызывая к доске, и он чувствовал себя немножко учеником в постели у учительницы. А потом она вдруг сказала, глядя в сизый уже от дыма потолок: «Я хочу исповедаться, Вуйцек. Ну, в том, что… Откуда ты меня вытащил… Только не хочу в православной церкви, не верю я им, этим нашим попам. Своди меня в костёл?» И он замер, даже дышать перестал на какое-то время, потому что он и сам думал об этом же всё лето, что надо бы сходить, вот и Серёга Гуревич всё зовёт его чуть не каждое воскресенье, а он никак не соберётся, будто боится разбить свою хрупкую веру, зачатую в нём философами, поэтами и писателями о каменную готическую догматику неизвестной ему церкви.
Они сходили в следующее воскресенье и остались в приходе, стали вместе ходить на курсы по воцерковлению, а на следующий год, на Пасху, их причастили, там же, в Н-ском кафедральном соборе. А в октябре, когда в Москве стреляли из танков по парламенту, Костек, оставивший филфак на третьем курсе, уже учился на богословском в польском папском университете, в маленьком городке L., и испуганно слушал новости о своей, словно сошедшей с ума, стране, тратил всю стипендию на переговоры с Верой и уговаривал её всё бросать и ехать сюда, к нему, в L., но Вера доучивалась в своём универе, ей было не до политики, не до любви и не до эмиграции, когда маячил диплом психолога и поиски работы.
Летом, на каникулах, он приехал в Н-ск, и пока кемарил ночью на вокзале, в ожидании рассвета и автобусов, его обокрали, увели рюкзак с вещами, подарками маме и Вере, и с упаковкой польских порнографических журналов, которые ему заказал приятель Гуревич, толкавший их всё в том же Центральном сквере. Хорошо хоть деньги и документы были в «ксивнике», на груди. Отделался цветами и месячной отработкой Гуревичу на стройке. Отношения с Верой были «нервно-нежными», как говорила сама Вера. После защиты диплома Вера жадно отдыхала, была требовательной и весёлой; жили они на даче, пили вино, купались и любили друг друга самозабвенно, и Костек забыл обо всех ужасах, даже о войне, что шла где-то далеко в Чечне, и даже согласился пожить ещё год в L. без Веры, уехал и снова, между лекций на польском, страдал, слушая и читая о событиях в России.
