Мама пила всё чаще, и он всё реже приезжал на электричке из общаги домой, старался не видеть того, чего не мог исправить – рушащейся жизни близкого человека, застывшего со стаканом в руке на грязной кухне панельной хрущёвки. Здесь – в квартире – время, казалось, застыло, пропахнув вермутом, ликёром и тараканами, а за дверями шумели митинги, реяли трёхцветные, запрещённые ещё знамёна, махали дубинками «омоновцы», и он окунулся в этот шум и гам, в эту суету города, ещё не знающего, как ему жить.
В один из весенних дней девяносто второго, когда оттаивала вся митинговая активность на тёплом солнышке, он спешил к друзьям в Центральный сквер, где тусовалась всякая неформальная публика – продавали самиздат, договаривались об акциях, заодно и потихоньку толкали траву и химию, ругали власть и рассуждали, «как нам обустроить Россию». Он чавкал рыжими ботинками по растаявшей грязи и думал о спецкурсе, который предстояло сдавать завтра, когда услышал за бетонным забором сквера характерные звуки – кого-то отчаянно тошнило, и между рвотными позывами пробивался стон, такой отчаянно безнадёжный, что он, протиснувшись между плит забора, полез в редкие кусты с ещё не растаявшими пятнами снега, на звук и на запах. Девочка, лет семнадцати, тоненькая, в чёрном пальто, со смолисто-чёрными волосами, рогами свисающими из-под чёрного же берета, стояла на коленях у тополя. «Эй!», – сказал он тихо, будто боясь спугнуть девицу, – «Ты чего?» Та обожгла его чёрными – зрачок во всю радужку – глазами, качнулась и упала набок, в грязь. Он подскочил, неловко поднял, сунув руки подмышки, подтащил к лавочке неподалёку, устроил, наклонившись, потряс за плечи, повторил: «Чего ты, а?» Девица разжала кулак, и на коленки её, перемазанные глиной, упал опустошённый стандарт реланиума. «Ох ты ж, чёрт!», – Костек полез в свою сумку, нащупал бутылку, вытащил… Мало! «Слушай, ты тут посиди, я сейчас!», – и рванул к киоскам у сквера, на ходу выгребая мелочь из карманов. Вернулся с двумя бутылками минералки, девчонка уже завалилась вбок, по аллейке ходил народ, подозрительно поглядывая на перемазанную глиной девицу и суетящегося Костека. Ну плевать, пусть думают, что хотят! Он неумело пошлёпал её по щекам, она застонала, открыла свои бездонные глаза–зрачки: «Че-го? Ты кто?» – «Твой ангел, дура! На, пей быстро воду!» – и начал вливать минералку ей в рот, не обращая внимания на то, что льётся по рукам и джинсам. Лил, ругался, разжимая ей скулы, пока она не захлебнулась, закашлявшись, и её вырвало, прямо ему на ботинки. Так в его жизнь вошла Вера, неудачно решившая свести счёты с жизнью из-за несчастной любви. Эта любовь ещё долго – где-то с полгода – мучила её, и он приходил к ней, выслушивал, утешал, гладил чёрные волосы и замирал от желания, пока однажды она сама не взяла инициативу на себя и не сказала ему, плеснув своим чёрно-карим взглядом: «Вуйцек, ну поцелуй уже меня!», и он неумело ткнулся своими губами в её красные пухлые губы, но она всё исправила.
