Через две недели её выписали из больницы, и я увёз её домой. Ей стало лучше; правда, говорить она так и не начала, но смогла писать правой рабочей рукой, крупными неровными буквами: сначала в тетради, а потом и на листах, закреплённых на картонной планшетке. Первое, что она написала, было: «Пора уже мне», при этом она улыбалась.
Я приезжал к Берте Яковлевне так часто, как мог. Служил у неё дома, причащал. Иногда она писала мне на планшетке «Спасибо», но чаще просто жала руку и улыбалась живой, правой стороной лица. Иногда я читал ей книги, подменяя Веру и Колю. Ей нравилась фантастика из Колиной коллекции, а потом я привёз ей свои книжки, и «Марсианские хроники» она слушала с особым вниманием. Как-то накорябала на планшетке в перерыве: «Это про нас», и я с ней согласился.
А потом, после Рождества, она стала уходить…
…Земля мёрзлая, сыпется плохо, летит комьями, ударяясь о гулкий гроб. «Берта, от земли ты был взята, в землю ты и возвратишься, из земли наш Господь Иисус Христос воскресит тебя в последний день». Бабушки идут мимо могильной ямы, бросают вниз смерзшуюся глину. Как будто стучатся в ту последнюю дверь, что затворилась за их сестрой Бертой. У кучи земли с лопатами ждут Коля и Саня. Я им киваю: «Пора!» Барабанная дробь по гробу становится чаще, потом затихает – земля ложится на землю. Я ставлю крест в изголовье, начинаю читать на немецком «Vater unser»63, потом бабушки затягивают какую-то свою песню, пока растёт холмик на могиле. Песня эта длинная и протяжная, я не разбираю слов, но чувствую в ней всю их жизнь и последнюю надежду на то, что она, жизнь эта, здесь, на земле, не была бессмысленной. Вера плачет, я подхожу к ней, обнимаю её за плечи. «Зайдёте на обед, пастор?» – спрашивает она тревожно, я киваю.
После обеда и кофе со всякой стряпнёй мы с Верой остаёмся одни за столом. Она машет рукой – мол, всё уберу завтра, потом порывисто встаёт, что-то вспомнив, просит меня подождать и выходит. Возвращается через минуту, в руках коробка – та самая, из времянки, откуда я достал сегодня крещальную чашку Берты. «Вот, – говорит она и протягивает мне коробку. – Здесь письма маме от… От отца. Надо было их положить в гроб, я забыла. Возьмите, я не хочу оставлять их себе». – «От отца?» – я машинально беру коробку, открываю её, вижу стопку пожелтевших от времени прямоугольников: «Село Красные Камни… Нойманн Берте…» и обратный адрес: «Назрань… Иссе Магиеву…»
«От… отца?» – я оторопело смотрю на Веру: высокую, чернявую, кареглазую, всё ещё красивую женщину за пятьдесят. «А вы не знали? Мой приёмный отец, Иван, взял маму беременной, когда Исса с семьей уехал на свой Кавказ. А после смерти отчима, в конце восьмидесятых, мама мне об этом сказала. Грех мой, сказала, Ваня прикрыл. А может, и не грех, не знаю, это ведь по любви всё было» – «Но это же ваше! – я протягиваю коробку обратно. – Ваша история». Вера мотает головой: «Нет, не моё. Я не читала и не буду. Возьмите, если хотите. Вы с мамой о её жизни говорили. И вы её проводили, так что это ваше». Я не нахожусь, что сказать, встаю, обнимаю её и иду к машине. Пора возвращаться домой, в Шахты.
