6.
«Всемогущий Бог возродил тебя водою и Духом Святым для жизни вечной. Да завершит Он дело, начатое в святом крещении…» В моих руках небольшая фарфоровая чашка с отбитой ручкой, в ней вода. Я кроплю тело Берты Яковлевны из этой чашки, пальцы мои дрожат. Холодно. Капли ложатся на её лицо, собираются в морщинах, похожие на слёзы. А ведь я ни разу не видел, как она плачет. Как шутит и смеётся – видел; как хлопочет у плиты, как сидит на лавочке задумчиво с папиросой – тоже. А вот слёз на её глазах не видел никогда. Даже когда её парализовало после инсульта.
Я отхожу в сторону, давая людям проститься. Бабушки, кряхтя, встают со своих нагретых мест, идут ко гробу, трогают Бертины руки, сложенные на груди, кто-то целует её в лоб. Вера, в сером пальто и чёрном платке, задумчиво смотрит в окно, затянутое снежным узором. На подоконнике цветок алоэ в горшке совсем замёрз, я выливаю в него оставшуюся в чашке освящённую воду, верчу чашку в руках, мелькает золотистый ободок и розы, крест-накрест. Когда все выходят, я подхожу ко гробу и кладу чашку рядом с Бертой Яковлевной, под покрывало. Коля и Саня легко поднимают деревянный ящик, обитый тканью, выносят его во двор. Там уже ждёт телега, лошадь косится на старух и фыркает белым морозным паром. Спасибо дяде Васе (нет, не тому, конечно!), что помог с ритуальным транспортом. Телега укрыта чёрной тканью, а под ней – солома. Как приехала сюда Берта Яковлевна, так и уезжает.
До кладбища недалеко, минут пятнадцать неторопливым шагом. Я надеваю пуховик поверх чёрной рясы, натягиваю шапку и перчатки, беру папку и иду вслед бредущей группе.
…Всего год спустя после похорон Генриха Генриховича мне позвонила Вера, поздно вечером. «Пастор Александр? Здравствуйте, простите, что так поздно. Это Вера Марьясова из Красных Камней, помните? У мамы удар, её парализовало. Да, у Берты Яковлевны. Её сейчас увезли в больницу, я оттуда вам звоню. Ну да, инсульт. Если сможете её посетить… Да, конечно, записывайте».
Я нашёл Берту Яковлевну в палате для инсультников средней тяжести; врач, пробегая по коридору, кинул мне на ходу: «Опасности нет, мы продержим больную здесь две недели, я дочери уже всё рассказал». Веры в палате не было, а Берта Яковлевна, в проводках и трубках, лежала на кровати: маленькая, ссохшаяся, с закрытыми глазами. Я сел рядом, тоже прикрыл веки, молитва легко родилась в голове, но не словами сначала, а образами. Я увидел четырёхлетнюю девочку, едущую вагоне, битком набитом людьми; потом она тряслась на телеге по лесным и степным дорогам, месила навоз с соломой, обнимала уходящего в «трудармию» отца, обнимала уходящую в «трудармию» мать; хоронила, ждала, пряталась от людей на скалах со своим другом Иссой… «Господи! – вырвалось у меня, наконец. – Неужели Тебе мало было Иова? Неужели недостаточно Голгофы? В чём виноваты эти люди, в чём виновата Берта? Разве что в том, что она однажды родилась?» Что-то лёгкое шершаво коснулось моей руки, лежащей на ограждении кровати, я открыл глаза. Берта Яковлевна смотрела на меня и улыбалась правой стороной лица, а её правая рука с трубками от капельницы касалась моей руки. Губы шевельнулись, но я не услышал ничего. Если это пытался ответить Бог, то Он выбрал плохой способ общения.
