На табло перед станцией загорелся зеленый цвет. По телу червя прошла дрожь, захлопывая сфинктеры на его боках. Громкий стук их ороговевших краев отбросил медлительных пассажиров от ограничительной линии, ложноножки вздрогнули и понесли животное вперед, к другой пещере. Бег занимал основное время существования червя и за долгие годы успел ему полюбиться своей размеренной предсказуемостью. Легко ему было нестись по извивам тоннелей, наблюдая, как мерцают огоньки на потолке, сыплются искры от его подков и растворяются где-то сзади во тьме. Внешнее движение занимало внимание зверя, в то время как внутри него уютно покачивались сотни людей. Они цеплялись за его полированные ребра, прижимались к бокам и смешно щекотали мягкие извивы кишечника, усевшись на сиденья своими замотанными в ткани телами. Червь знал, что в основном люди молчат во время его бега, но все равно краем сознания слышал их голоса у себя в голове. Их было очень, очень много. Дети, взрослые, старики – все они что-то думали, помнили, знали, и это состояло из слов. Иногда зверю и вовсе казалось, что люди – его фантазия, в том числе и возница, которого он видел только в депо. Не мог же он сидеть у червя в голове? И на самом деле внутри него ездят тысячи нагроможденных друг на друга слов, связанных сотнями бормочущих голосов в причудливую вязь. Зверю так представлялось очень долго, тем более что люди уходили, а их слова еще долго гуляли по его животу. Это было похоже на море.
Или, если научно выражаться, континуум. Червь думал тоже словами, а так как через него прошло огромное количество пассажиров, то и слов у него было в достатке. Идею континуума у червя в сознании не опровергало ни одно из многочисленных наблюдений, кроме представлений человека о себе. Но их можно было счесть добросовестным заблуждением. Все люди связывались друг с другом тончайшими нитями чувств, взглядов, запахов, мыслей, желаний, они входили в резонанс при первом мгновении встречи, исключительным образом чувствуя своих собратьев. Червь узнал об этом, наблюдая за толпой долгие годы. Ему смертельно хотелось ощутить то же самое, но он не мог – как не могли люди осознать процесс связи. Видимо, на него начали распространяться те же самые ограничения. Все дело было в природе сознания, точнее, в отсутствии знаний о его применении. Как в старой шутке про микроскоп и гвозди. Люди в большинстве своем не понимали толком, что происходит у них в головах, по каким законам оно действует, и почему выражено именно в таком виде. Они просто жили, проводили многие десятилетия в мире, от которого сами отсекли большую часть. Если бы в присказке главный герой привязал хороший микроскоп к палке и начал им целенаправленно забивать гвозди (устройство дорогое, прочное, медленно ломается), то аналогия вышла бы полной. Палкой, в данном случае, выступали механизмы мышления, придуманные людьми. Они были полезны, более того, искусны и выверены, но в строго определенной области. Совмещая же эту область с повседневной жизнью, человека еще в детстве обстругивали до состояния полена, которое всю оставшуюся жизнь продолжало обстругивать само себя, отделяя «ненужные» и единственно правильные ростки эмпатии, ощущений и тонких переживаний в угоду общему мнению непонятного скопления других полен. Более того, «поленность» менялась с катастрофической скоростью – только на своей памяти червь мог насчитать с десяток разных форм, которые предписывалось придавать себе в согласии с общественным мнением.
