в коей повествуется о том, сколь великими почестями почтили Аполлония жители поселений Ионийских и какие были о нем божественные глаголы(1)
1. Лишь узнали в Ионии, что Аполлоний прибыл в Ефес, как даже ремесленники забросили свою работу — все теснились вокруг пришельца: кто дивился его мудрости, кто — обличью, кто — пище, кто — осанке, а кто — всему сразу. Из уст в уста передавались толки об Аполлонии: одни вторили Колофонскому оракулу, будто Аполлоний-де сопричастен божественной мудрости и будто мудрость его беспредельна, другие твердили то же самое, ссылаясь на Дидимейский и Пергамский оракулы, ибо многим, кто нуждался в исцелении, повелел бог идти к Аполлонию, поелику судьбою это суждено и божеству угодно. Еще являлись к Аполлонию посольства от городов звать его в гости и просить совета, кто о житейских правилах, кто о воздвижении кумиров и алтарей — и он порой давал письменное наставление, а порой обещал придти самолично. Явилось посольство и от Смирны, однако же послы не говорили, чего им надобно, хотя слезно умоляли Аполлония посетить их, так что когда он спросил посланца, в чем у него нужда, тот отвечал лишь: «Ты увидишь нас, а мы — тебя». — «Я приду, — сказал Аполлоний, — и да наградят нас музы взаимной приязнью».
и как наставил он ефесян, да будут согласны(2—3)
2. Первую беседу с ефесянами вел он со ступеней храма, и беседа эта была отнюдь не сократической[131], ибо отвращал он и отговаривал своих собеседников от всех прочих занятий, призывая предаться одному лишь любомудрию, дабы не спесью и суетностью полнился город — таким нашел он его, но рвением к науке. Ефесяне были большими охотниками до плясунов и скоморохов, так что Ефес был полон дуденья, топота и обабившихся красавчиков, а потому, хотя жители в это время и перекинулись к Аполлонию, он почитал нечестным закрывать глаза на вышеописанные непотребства, но поименовал их и тем многих от них отвратил.
3. Прочие беседы вел он в священных рощах, тесно обступивших капище. Как-то раз толковал он об общежитейском согласии и учил, что следует поддерживать друг друга и помогать друг другу, а воробьи тихо сидели на деревьях — и вдруг один воробей, прилетев, зачирикал, словно призывая куда-то своих собратьев, а те, заслышав призыв, защебетали и всею стаею улетели вослед призывавшему. Аполлоний знал, почему всполошились воробьи, но не объяснил это своим собеседникам и продолжал говорить, однако, когда все уставились на птиц, а иные по неведению решили, будто случилось чудо, он прервал свое рассуждение и сказал: «Мальчишка нес в лукошке пшено, поскользнулся и, кое-как собравши рассыпанное, ушел, а на тропинке осталось еще много зерен. Этот воробей оказался рядом и поспешил рассказать остальным о нечаянной удаче, чтобы полакомиться вместе». Большинство слушателей тут же кинулись к указанной Аполлонием тропинке, а сам Аполлоний продолжал беседовать с оставшимися о прежнем предмете, то есть об общежитейском согласии, и, когда уходившие воротились с возгласами удивления, он сказал: «Вот видите, как воробьи пекутся друг о друге и как привержены они общежитейскому согласию! Мы же согласия не чтим и, случись нам увидеть, как кто-то делится с другими, назовем его мотом, кутилой или еще как-нибудь в этом роде, а тех, о ком он позаботился, ославим холуями и дармоедами. Что же нам остается, как не сидеть взаперти, подобно откармливаемым на убой каплунам, и жрать тайком, покуда не лопнем от жира?»
