Собеседники встретились около навеса и после взаимных приветствий Аполлоний спросил: «Где мы будем разговаривать?» — «Здесь», — промолвил Феспесион, указывая на рощу. Упомянутый Феспесион был у Нагих главным, так что и тут пошел впереди, а остальные пристойно и неспешно брели ему вслед — совсем как судьи в Олимпии за своим старейшиной.
Усевшись как придется, уже без соблюдения прежнего порядка, все уставились на Феспесиона, будто на хозяина беседы, и он начал свою речь такими словами: «Говорят о тебе, Аполлоний, будто ты посетил Пифийское и Олимпийское святилище — доносил нам об этом и Стратокл-фаросец, якобы повстречавший тебя там. Так вот: в Дельфах для гостей и на флейтах дудят, и на струнах бряцают, и песни поют, да еще ублажают их комедиями и трагедиями, так что только под самый конец дают им лицезреть состязания нагих ристателей, а из Олимпии, напротив, все перечисленные развлечения изгнаны как бесполезные и несообразные с обычаем, так что гостям по установлению Гераклову показывают лишь нагих ристателей — и только. Знай, что между нашей мудростью и индийской различие такое же: индусы наподобие пифийских зазывал увлекают толпу многовидным чародейством, а мы предстаем в наготе своей словно на Олимпийском ристалище. Нам здесь земля постелей не стелит и не поит нас вином и молоком, как вакхантов, да и воздух не возносит нас ввысь — нет! мы спим на голой земле и кормимся природными ее плодами, кои дарует она нам не в насильственных муках, но по доброй воле. Впрочем, пошутить и мы умеем. А ну-ка вот ты, дерево!» — так обратился он к вязу, третьему по порядку от того, под коим велась беседа. «А ну-ка, дерево, поздоровайся с премудрым Аполлонием!» И названное дерево поздоровалось, как было велено — голос у него оказался ясный и звуком подобный женскому. Этим способом Феспесион хотел унизить индусов и возвыситься во мнении Аполлония, ко всякому слову поминавшего индийские чудеса.
К сказанному Феспесион добавил нижеследующее: «Мудрецу надлежит блюсти чистоту пищи, гнушаясь всякой убоины, а еще не распалять очи похотью, а еще избегать зависти, научающей неправедным делам и речам, — вот и довольно. Что же до чародейства и колдовства, то они истине вовсе не надобны. Взгляни на Аполлона Дельфийского, ради прорицалища своего завладевшего серединой Эллады: там, как тебе, пожалуй, и самому известно, паломник задает короткий вопрос, и Аполлон безо всяких чудодействий отвечает, что знает. Уж ему-то легче легкого сотрясти весь Парнас, заставить Кастальский ключ источать вино, запрудить воды Кефиса — а он являет одну лишь истину, ничем из перечисленного ее не приукрасив! Так что не следует нам воображать, будто по собственной воле Аполлона стекается к нему все это золото и прочие блистательные подношения или будто ему было бы приятно, расширься его святилище хоть вдвое против нынешнего, — поистине, некогда сей бог обитал в убогом жилище
