– Меня вчера Поздняков вытащил в театр. Неугомонный мужик. – Так это же хорошо. Настойчивый. Не пойму чего ты сопротивляешься, – Поздняков был другом детства, всю жизнь крутился рядом с Олей, лишь время от времени пропадая с радаров, но потом снова появлялся. Я думаю, что его временные отсутствия были связаны с Ольгиными романами, а после и браком с Гришиным. Иначе, как объяснить, что стоило ей развестись с Генкой, как сразу появился Поздняков. – Представляешь, вытащил меня после спектакля на набережную, на улице дубак, а этот свои пошлые шутки рассказывает и смеется еще так заразительно, скотина. – Зато теперь у тебя глаза светятся. Бери пока не поздно, хороший мужик пропадает, – но тут Оля замолкает и в воздухе появляется напряжение – Ир… – произносит она уже без тени улыбки и я, отвернувшись от плиты, встречаю ее взгляд, наполненный чем-то непривычным, болезненным, сочувствующим, – я Егора видела… там… на набережной. Пока Поздняков в туалет бегал, я кофе на вынос брала, выхожу, а он прямо у ограждения стоит. – Не один… – срывается с моих губ, и это больше утверждение, чем вопрос. – Не один. Я не стала светиться, встала с торца кафешки, чтобы меня сильно заметно не было. Я сняв с плиты кастрюлю, села на стул напротив сестры, тяжело втянула в себя воздух, поставив локти на стол и обхватила голову руками. – Ир…блин, вот не хотела ведь говорить. – Спасибо, что сказала … только я так и не знаю что делать. Что я могу ему сказать? «Ты изменился», «У тебя презервативы в бардачке» «Тебя видели с женщиной на набережной»? Ты же понимаешь, что на все это будет ответ, найдется оправдание, отговорки. А я так и буду ходить дурой которой изменяет муж, и буду все это проглатывать, – высказываюсь и замолкаю, боясь, что девочки услышат, но визг и смех, доносившийся со второго этажа говорил о том, что им не до разговоров взрослых. А Ольга, взяв в руки телефон и проведя по экрану пальцем, пододвигает его ко мне. – Я не знаю, правильно ли я делаю или нет. Но…вот… – один взгляд на экран на котором открыто фото и словно удар наотмашь, хлесткий, болезненный, острый. Так сбивают с ног, неожиданно, внезапно, больно. Я провожу дрожащим пальцем по экрану, пролистывая кадры и отодвигаю телефон в сторону не в силах на это смотреть. Секунда, две в молчании и я понимаю, что больше не смогу. – Ир, ты куда? Ира? – голос сестры звучит сейчас словно сквозь толщу воды, но я не реагирую, просто выхожу из кухни, – Ира, блин! – Оля идет за мной что-то говорит, но все проходит мимо меня. Брюки, кофта, наброшенная на плечи шуба. – Присмотри за девочками, пожалуйста, – говорю, надевая сапоги. – Ир, я тебя никуда не пущу в таком состоянии. Слышишь? – Присмотри за детьми, я тебя очень прошу, – схватив ключи от машины и отодвинув в сторону сестру, я выбегаю из дома. Край не близок, мы уже летим вниз. *** Я готовила ужин, придя после работы, Костя задерживался, мама попросила завести Мишку к ней после садика, у нее на работе завтра будет проводиться новогодний утренник для детей и она хотела сводить туда Мишку. Наверное, муж засиделся либо мама настояла на ужине, либо папа опять заболтал. Но все это не вызывало во мне раздражение скорее наоборот. В последнее время Костя сам как-то отстранился, все чаще брал работу на дом и засиживался допоздна, а мне это было лишь на руку, это значило, что не придется врать и отнекиваться, придумывать, предлоги дабы увернуться от исполнения супружеского долга. Все мои мысли были заняты Егором и для Кости там едва находилось места, а он словно это чувствовал и все реже намекал на близость. Мясо было поставлено в духовку, повернула ручку таймера и вытерев руки собиралась нарезать салат, визг шин у ворот и лай собаки ворвался в сознание нарушая поток мыслей и вынуждая посмотреть в окно. Когда Ира влетела во двор, внутри все сжалось в тугой узел, обрывая вдох, выстреливая пониманием, что это не дружеский визит и к горлу подкатила жуткая тошнота. На ватных ногах вышла в коридор в тот момент, когда открылась входная дверь. Распахнутая шуба и мокрое от слез лицо, резануло острой бритвой по нутру. У меня нет оправдания. Наши взгляды встречаются. В моих и ее глазах крошащая душу боль, только она имеет на нее право, а я нет. С ее глаз дорожки слез по щекам, и она вскидывает руку, влепляя мне пощечину. Удар хлесткий болезненный, обжигающий кожу, заставляющий дернуться голову. Заслуженный. Я смотрю в пол, проглатывая вставший в горле ком, не произнося ни слова, принимаю ее раздачу. Следом вторая пощечина уже с другой стороны и я все так же не делаю попыток защититься. В этом мое немое признание, раскаянье и покаяние. Бессмысленное по своей сути. Я не могу забрать ее боль, я ее причина и парализующий лед сковывает душу, вгрызаясь острыми иглами в разум и тело. Ее душат слезы, она прижимает руку к губам, оседая на пуф у двери. – Я надеялась до последнего, что ошиблась, что это другая, просто похожая на тебя женщина, – я молчу, прислонившись спиной к стене, – тебе, что своего мужика мало что ли? Ты же сама мать и жена, ты же должна понимать… – поток слов обрывает всхлип и по моим горящим щекам дорожками слезы в унисон с ее. – Я люблю его, – тихо едва слышно, наконец, поднимая взгляд, – я каяться, готова перед тобой, … на колени встать, но я ничего не могу изменить. – Бл*дство – это, а не любовь, – злость в ее словах, как еще один удар, – перед мужем кайся, а мне твои извинения не нужны, – она поднимается и оперевшись рукой о дверной откос, – исчезни из нашей жизни. Это лучшее что ты сможешь сейчас сделать. Хлопок дверью заставляет, вздрогнув зажмуриться и вжимаясь спиной в стену осесть на пол. Вытирая ладонями, бегущие по щекам слезы. Звук таймера разносится по дому как треск разорвавшейся бомбы, как звон, отмеряющий обратный отчет. На неверных ногах на кухню, чтобы вытащить из духовки мясо. Руки дрожат при каждом движении и я оперевшись на столешницу пытаюсь успокоить нервную дрожь, выходит плохо. Вдох и глухой щелчок входной двери извещает о возращении мужа, его шаги звучат, как шаги палача в тишине погруженного во мрак дома. Я должна ему все рассказать, сегодня. Я больше не вывезу. Но не пришлось… Костя замер в дверном проеме прислонившись плечом к стене, и я подняв голову встречаю в его глазах незнакомую мне тьму, страшную до фантомного привкуса горечи во рту. Жестокое осознание бьет под дых, а повисшая тишина крошит остатки разума. – Как вижу, Ира заходила, – произносит спокойно с неким безразличием и полным спокойствием и я зажмурившись, опускаю голову, как от сильнейшего удара, от накрывшего понимания, что он все знал, знал и молчал. Видел мое предательство, слушал мою ложь, наблюдал мое падение. И в тьме его глаз застыло отражение боли, не имеющей выражения, беснующейся в его душе, раздирающей ее на тысячу окровавленных клочков. Но он молчал, смотрел и молчал и от этого до тошноты сжимает внутренности, сковывая до ломоты спазмами грудную клетку. Это хуже, чем истерика Иры, это не бьет, это убивает, лучше бы кричал как она, бил посуду, мебель, ломал стены… – Почему молчал? – несмотря на него. – Первым порывом была мысль прийти домой и вытрясти из тебя всю душу, устроить скандал, подать на развод. Но…– короткая пауза, словно ожидание приговора и последующие слова добивают точным ударом, – ты мать моего сына. И затевать все это, значит вылить на тебя ушат грязи, а заодно и себя. По-тихому нам разойтись не удастся. Родственники, сплетни, дележка имущества, то еще удовольствие. Мы прожили с тобой почти десять лет, несмотря ни на что, я хочу продолжать тебя уважать, если ни как жену, то как мать моего ребенка. Боль проходит, а грязь остается. – Лучше бы ударил, – глухо, не поднимая глаз, в спину, потому что он уже повернулся, собираясь уйти. – Я не бью женщин, как бы они того не заслуживали, – произнес не оборачиваясь. Звук его тяжелых шагов, щелчок закрывшийся двери, и я коленями в пол зажав ладонью рот в попытке подавить, заглушить рвущийся из груди вой.
