Федор Федорович согнулся, прикурил цигарку.
— Значит, не надоело слушать… Сам ты виноватый, Романов, разнутрил спиртом. Что же… Чихвостю напоследок соседа, я его и прежде чесал за лень. А он меня вредным буржуйским элементом обругал. Мужика с мозолями буржуем обзывать?! Да от меня-то полновесный прибыток государство наше имело — укреплял я государство! А от тебя кому какой прок был? На сходках вечно орал — вот и весь прок! Это ты, ты, лежебока, палки в колеса государству вставлял! Вижу, что вместе нам с ним не ужиться, председатель все же. Сорвался с места, исколесил много дорог по Оби, до вас добрался. Вроде бы и душа о земле тосковать перестала, обвык. Да тут Кожаков перевернул все нутро: ступай Корнев в конюхи — раз нет прежней силы. Живи как знаешь…
В темноте где-то рядом проглянул красный зрак низкого оконца, ударило в нос дымом.
— Не спит Семикина. Обутки сушит, соседка… — Корнев ткнулся в калитку и остановился. — Сказать собираюсь, Романов… Спасаешь моих парней от голоду — спасибо. То хлеба добавком кинешь, то сахаришку. В долгу мы…
— Рабочий человек в долгу не бывает. — Тихон крепко обнял Корнева за плечи. — Ты, Федор Федорович, того, обмякай! Надо! Ну, давай разбежимся. Трудно тебе на лодках?
— Тянусь. Другим-то хужее, в студеной воде бродят.
— Держись веселей!
…Ветер гудел и с набегу посвистывал. Изредка проглядывала луна.
Оставшись один, Тихон прислушался. Совсем рядом тяжело, накатно плескался Чулым, а на яру явственно, призывно шумел его молодой, сильный тополь.
Нина ждала там, у тополя…
5
Корнев чуть ли не на носки сапог ступал — боялся разбудить Мишку и Володьку. Очень не хотелось, чтобы сыновья нетрезвого отца увидели. Перед детьми Федор Федорович держался строго, спуску себе ни в чем предосудительном не давал — пусть после добрым словом вспоминают родителя.
Корнев не разделся, лампешку не зажег, присел к столу и, все еще возбужденный остатками хмеля, мужицким застольем в клубе, неожиданным разговором с Романовым, с радостью ухватился теперь за мысль о трудной своей прошлой и теперешней жизни. «Не та она, жизнь, была, чтобы разводить куражи да обрастать грехами. Только малость пожил, едва заломил шапку, порадовался трудам рук своих, а тут… жена умерла. Война. Работал дуроломно — иначе не умел — надорвался из-за того же Романова, а ушел с реки — заработок обрезался. Вот и поднимай, Федюха, двух сынов, как хошь ты их поднимай».
Половина дома, в которой бедно ютился Федор Федорович, разделена надвое большой русской печью. Ребята спали у порога на топчане. Ни матраца у них, ни белья постельного, на обитой ветоши ночами маются. Старший, Володька, постанывал, Федор Федорович встал с лавки, поправил шубу на сыне, прошел в переднюю половину, ощупкой разделся и в темном сыром углу улегся на жесткую деревянную кровать.
