Пора было улыбаться приезжим и говорить всякие веселые слова. Грубоватое, заветренное лицо начальника нацелилось туда, к воде. Раскинул руки и сам удивился своему подлинно веселому, вызывающему крику:
— Эй, чулымцы-родимцы… Юльские медвежатники! Говорят, вы семеро одного не боитесь… Ходи сюда!
На яру еще не стемнело. Теплая полоса зари еще не стекла за черноту молчаливого бора.
К Тихону первым подошел здоровенный бородатый мужчина в длиннополой фуфайке и высоких, легких броднях.
Романов упер руки в бока, так и этак оглядел детину.
— Здоров, знакомец… Хор-рош… А тебя, Андрюха, не гнет, не клонит…
— А что мне доспется? — просиял широким красным лицом Андрюха и похвастал: — Всево-то пятьдесят сполнилось. В робятишках еще хожу…
Тихон помнил многих сплавщиков Чулыма и теперь искренне радовался, пожимая им руки.
— Здравствуешь, Вася Киняйкин! К семье не прибавил?
— С сыном поздравляй…
— Опять сын! От молодец, не бракодел…
Черный, цыганистый Киняйкин скорчил развеселую рожу:
— Так я шапку под подушку клал…
Опять подошел Андрюха, взял начальника за плечи, бесцеремонно повернул к щиту. Простодушно забасил:
— Глянь-ко! Отошел влево — глядит… Вправо шагнул — опять же на меня воинство смотрит! Дивуюсь… Рисованный, а как глазами-то хватит… Ты это для нас поставил? Агитироваш, а, Тиша?
— И для вас…
— Хитер бобер! Мы, конешно… Мы работнем!
— На то плыли, чтобы помочь! — улыбался Киняйкин.
Степенно прошли сплавщики затихающим поселком.
…В сиреневой колдовской сумеречи легко шагнула с клубного крыльца Петлина. И затаенное заворочалось в нем: не моя, не моя…
— Милости просим, дорогие соседи!
В тишине голос Нины обволакивал теплом.
И Тихон попросил мягко:
— Проходите, ребятки. Бросайте котомки, мойтесь и за столы!
Пока сплавщики умывались на улице, начальник медленно прошелся по маленькому зрительному залу клуба. Все отлично старики уладили… На сплошных нарах, вдоль стен, взбитой периной вздымалось сено, и весь зал, протопленный, сухой, кружил голову крепким запахом луга.
Гляди, столы нашлись… Это все Нина, конечно… И цветы в стеклянную банку поставила — молодчина!
От голосов, от неловкости мужской суетни испуганно помаргивали настольные керосиновые лампы, робела теплая, пахучая темнота по углам — тесное, шумное застолье собралось в клубе.
Видно, такой уж особенный дух у сибирской ухи, что ребячит она взрослых и размягчает сердца стариков. У широкой ведерной кастрюли Андрюха не выдержал, откинул назад лохматую голову, заглушил разноголосье своим рыкастым басом:
