— Сегодня же правление, на заседании была. Вот спрямила дорогу… иду, слышу, Танечка хнычет. А бабушка где?
— Мать в Смирнове. Сестра у нее захворала. А я с фермы, — медленно и трудно соврал Федор. — Слесарил, труба там потекла. Шел мимо, свет у тебя…
— Забыла выключить, в контору торопилась.
— А я-то думал…
— Ты правильно думал.
Федор присел на завалинку, его захватывала благодарность к Марине. Возьмись-ка вспоминать… Она и к детям как бы случайно подойдет и чем-то уж обязательно пригреет. В прошлый раз конфет Танюшке в карман натолкала… Федору вдруг захотелось сказать женщине что-нибудь хорошее, только он этого не умел.
Они молчали все четверо, и каждый по-своему оценивал и понимал это затянувшееся молчание.
Федор силился преодолеть себя. Надо наконец сказать Марине то, что окончательно выяснило бы их отношения. За благодарностью к женщине в нем поднялось и нечто большее, что уже давно, оказывается, жило в нем и укреплялось. В этом неожиданном приходе Марины в его дом он усмотрел тот особый знак, который требовал сделать решительный выбор.
Едва Федор подумал так, хотел было встать, но отца опередила торопыга Танюшка:
— Пап, я замерзла. Тетя Марина, айда к нам, мы чай пить будем!
Федор легко поднялся с завалинки и, едва сдерживая подступившую радость, попросил:
— Пойдем, Марина Николаевна. Пожалуйста!
…Впервые он назвал ее полным именем.
Николаю Федоровичу Степанову
I
Низенький, весь подвижный, Натолий стоял на самой бровке речного яра и широко улыбался.
Волнуясь, — год мы не виделись — не стал я ждать подачи трапа, спрыгнул на приплесок с борта осадистого катера и желтой песчаной осыпью заторопился наверх.
— Приве-ет!.. Жив-здоров?!
Натолий раскинул руки, как бы пританцовывая, попятился назад и только после этого ринулся ко мне. Радость открыто растекалась по глубоким морщинам загорелого лица хозяина Сохачьего яра. Его быстрый, мягкий говорок так и обволакивал теплом долгожданной встречи.
— Четка, елошна-палошна… Избушку мою Чулым покуда не смыл, хвори к нам не пристают — живем!
Он подхватил мой чемоданишко и своей разбитной походкой заторопился сырой утренней отавой к жилью. Я малость задержался на берегу.
Тихое утреннее солнце блеклым пятном висело над тайгой. К осени Чулым сильно высветлел и обмелел, песчаная коса на той стороне лежала беловатой, чуть растянутой подковой, над нею повторным полукружьем клубились густые, еще зеленые тальники. А здесь, на яристом берегу, березы уже тронулись желтизной, и оттого ярче на материковом подъеме синел плотный старый кедрач. Сено было недавно убрано, и вся луговина, где стояла избушка Натолия, вздыбилась маленькими серыми стожками. «Стареет хозяин Сохачьего… — невольно подумалось мне, — а какие, бывало, метал он зароды — шапка ломилась». Я постоял, пожалел, что опоздал к сенокосу, и скорым шагом пошел от берега.
