— Выныка мою сряду…
Марья поняла, спешно подала уже выглаженные гимнастерку и галифе — те самые, в которых муж пришел с фронта. Хромовые сапоги Егорша достал из сундука сам.
Он затянул на себе широкий, давно потрескавшийся ремень, звякнул медалями, прошелся ладонью по большой серебряной звезде Славы и, выпрямившись, разом стал каким-то другим, даже для себя.
Подошел к столу, налил полный стакан.
— Ну, дак… За победу!
Он выпил медленно, выпил не буднично, а с тем высоким состоянием души, какое поднимается в человеке подлинно в торжественных случаях.
Егорша больше не дотронулся до бутылки, все такой же подтянутый, сосредоточенный в себе, опередил в слове жену:
— Дак, пошел я…
Вечер наливался мягкой красно-дымчатой мглой. В конце деревни, у бригадирского дома, шумели подвыпившие мужики и бабы, играла там гармошка, кто-то неторопливо, с открытой тоской, пел знакомую песню о синем платочке…
…Памятник погибшим стоял в конце улицы на широком взгорке. Каждый год в этот день Егорша приходил сюда, к памятнику, чтобы постоять в молчании. Он был без фуражки, но все же отдал честь, как и положено. Щелкнул крепкими каблуками сапог — молодцевато получилось. «Хоть сейчас в строй, осталось солдатское, как же…» — подумал Егорша о себе и принялся читать список погибших. Он был длинным, этот список знакомых фамилий и имен…
— А ведь пахал я сегодня, братцы!.. — вдруг вырвалась у Егорши. — Слышишь, Захар Арефьев, пахал!!!
Так случилось, что весной и летом сорок третьего года я верховодил у мальчишек нашей улицы, а улица-то была в поселке главной.
Ребята постарше работали уже бок о бок со взрослыми. Одни коногонили на табаровке леса, другие ходили на подсобное хозяйство столовой, третьи укладывали горбыль на шпалозаводе… Однако и моей ровне часто находилось дело на производстве. Называли нас в ту пору ласково: малая кадра…
Поздно уж вечером прибежал ко мне Дениска. Я как раз на крыльце сидел и лямки к заплечной торбе привязывал.
— Тятька послал! — качнувшись, выпалил от калитки Дениска.
Я сразу догадался, зачем это мог послать ко мне своего сынишку мастер Сергеев.
— Опять грузить?
— Опять! — кивнул рыжей головой Дениска. Подошел и зашептал, — он любил всякого рода тайны. — Ружболванку. Автоматную, понял?! Паузок[16] ночью приведут, а с утра и начинать. Еще тятька сказал, что хлеба нам по пятьсот грамм выпишут. И обед, варево столовское будет…
Полкилограмма хлеба, да горячее… Я повеселел, я даже про торбу забыл. А, впрочем, мы и без этого не раз грузили. То тарную дощечку, то клепку для бочек, то лыжболванку… А сколько смородины, шиповника прошлой осенью в фонд обороны сдали… Да нам благодарность из района была. Сам военный комиссар ту благодарность объявил.
