Котёнок явно повеселел и приободрился. Только в жёлтых монетах затаилась тревога и робость. Не верилось: полчаса назад он мог превратиться и превратился бы в ледышку. Этот человек, что склонился с кистью в руках у холста, повернул его жизнь иным концом. Художник нравился котёнку, хотя и имел чудаковатый вид. На голове вместо аккуратной причёски, как у бывшей хозяйки, – навильник соломы. Сутулый от природы, художник будто нарочно сгибался в три погибели над холстом, придирчиво щуря глаза и выискивая в рисованных фигурах собой допущенные погрешности. Часто отходил на какое-то расстояние от холста, смешно запрокидывал голову назад и вновь щурился, искал погрешности. Не найдя таковых, подходил к холсту, тыкал несколько раз кистью и снова, отойдя, запрокидывал голову. Все свои движения художник сопровождал мурлыканием какой-то песенки. Вот это котёнку в новом хозяине нравилось больше всего. Прежняя хозяйка пела лучше, но при одном воспоминании о ней по телу котёнка бежали мурашки. Бррр! Уж лучше на мороз. Её истерические крики наводили панический ужас, заставляя его дрожать в испуге. Она требовала одно – у него выходило совсем другое. Долдонила одно и тоже: ”дурак, дурак”. Это слово котёнок запомнил на всю жизнь, потому что после него обязательно следовала затрещина. Каждая оброненная с усов капля молока выходила ему боком. Истеричка закатывала такую сцену, что бедняжка не раз пытался выпрыгнуть из форточки со второго этажа, что, наконец, и сделал.
Новый хозяин спокоен, выдержан и обходителен. А то, что он смешно запрокидывает голову назад и мурлычет все песенки на один мотив, – так это не беда. Ну и что ж, что ничего не поймёшь. Котёнок тоже мурлычет такое, чего человеку не дано понять.
Михал Егорыч поставил кисть в банку с жидкостью, по привычке вытер тряпкой руки, повернулся лицом к дивану. Котёнка явно разморило и он блымал глазками.
–Слушай, любезный, а как мне тебя величать? – спросил художник и, зная, что ответа не будет, продолжил дальше, – нужно что-то придумать, – человек прищурил левый глаз, глядя на котёнка, словно на нём было что-то написано, потом, очнувшись, зашагал по комнате. На кого ты похож? Давай прикинем. Ага, -художник приложил палец к губам, – весь чёрный…ага… грудка белая, как манишка… лапки белые…ага…в носочках и перчатках. Пре-ле-стно! Черный, черный – испечённый, – замурлыкал художник, двумя пальцами оттягивая нижнюю губу. Он так всегда делал, когда нужно было что-то придумать, наивно полагая, что оттянутая губа помогает. Ещё в подобных случаях он почёсывал затылок, но тоже глубоко заблуждался, потому как на движение мыслей это никак не отражается. – Черный…что у нас черное бывает из одежды? Гм-мм! Правильно, пиджак…смокинг…фрак. В черном фраке с белой манишкой, в белых перчатках и белых носочках. Похоже, как дирижёр. Ди-ри-жёр… Будешь дирижёром, понял? – Михал Егорыч на одном каблуке развернулся на месте к котёнку. – Вообще-то, звучит тяжеловато. Ди- ри- жёррр! Тяжело и неловко, как гроб с каменьями: тру-ту-ту-ту-ту-ту-ту. Нужно лёгкое, что-то такое элегантное… О!.. Придумал… Маэстро! Запомни: МА-ЭСТ-РО!
