Учтя революционный актив и пассив Лаврова, мы не удивимся отношению к Лаврову шестидесятников, действительно причастных к революционному движению. В общем это отношение было осторожное, частью враждебное, частью безразличное. Во всяком случае своего политического единомышленника и союзника они в Лаврове не видели. В их глазах он был человеком, быть может, безукоризненно честным в личных отношениях, но по своим убеждениям посторонним революционному движению. Такое отношение их к Лаврову сказывалось порою очень ярко.
В доказательство этого достаточно сослаться хотя бы на эпизод, известный нам по рассказу самого Лаврова. Осенью 1861 года на одном из собраний литературной молодежи Лавров встретился с Арт. Бенни, только что приехавшим из-за границы и, как говорили, привезшим с собою разные бумаги от Герцена и Тургенева, в том числе составленный Тургеневым проект конституции. Лаврова, несмотря на его присутствие на собрании, с этими документами познакомить не сочли удобным и нужным. «Меня считали очень умеренным, – вспоминает он. – В „Современнике“ и в „Русском слове“ печатались против меня статьи. Я не считал себя вправе спрашивать, чтобы мне показали эти бумаги, а те, до которых дело относилось, не находили нужным сообщать мне подобные вещи»[130].
Понятно, что при таких условиях арест Лаврова не вызвал в революционных кругах ничего, кроме удивления. В нем, говоря словами М.П. Сажина, усмотрели только то, что правительство «начало преследовать даже либералов»[131].
Не сделала Лаврова революционером и ссылка. Там он усидчиво продолжал свою научную работу, питая уверенность, что правительство поймет свою ошибку и вернет его в Петербург, так как он – «человек обыкновенных либеральных взглядов, которого довольно странно карать ссылкой».
Самое бегство Лаврова, как это неопровержимо доказано П. Витязевым, было связано с его научной работой. Убедившись, с одной стороны, в том, что в условиях ссыльной жизни дальнейшая научная работа для него невозможна, а с другой – в том, что правительство отнюдь не имеет в виду возвратить его в Петербург, Лавров решил бежать. «Я обязан доставить себе положение, в котором продолжение моих учено-литературных трудов было бы возможно», – писал он сыну, объясняя ему мотивы своего бегства[132].
Попав за границу и поселившись в Париже, Лавров, по выражению Витязева, «целиком уходит в научные работы». «В настоящую минуту, – пишет он сыну в 1870 году, – продолжение моих научных трудов составляет главную и едва ли не единственную цель моих занятий». Мало этого – он выражает готовность вернуться в Россию, если правительство разрешит ему жить в Петербурге
