И рече: «Аще бы ми врагъ Ковгадый поносилъ, претрьпелъ убо бых ему. Но сей ненавидяй мене велеречюетъ о мне и се ему несть изменения от Бога; аз же, Господи, уповаю на тя».[166] И тако сконча псалом, и съгнувша Псалтырь, и дасть отроку.
И се в той час единъ отрокъ его въскочи в вежю обледевшим лицем и измолкъшим гласомъ: «Господине княже, се уже едутъ от Орды Ковгадый и князь Юрей съ множествомъ народа прямо къ твоей вежи». Он же наборзе воставъ, и въздохнувъ, рече: «Вемъ, на что едут, на убиение мое». И отсла сына своего Костяньтина къ царице. И бе страшно в той час, братие, видети от всехъ странъ множество женущих видети блаженнаго князя Михаила. Ковгадый же и князь Юрей послаша убийцы, а сами в торгу сседоша с коней, близъ бо бяше в торгу, яко каменемъ доврещи.
Убийцы же, яко дивии зверие, немилостивии кровопийцы, разгнавше всю дружину блаженнаго, въскочивше в вежю, обретоша его стояща. И тако похвативше его за древо, еже на выи его, удариша силно и възломиша на стену, и проломися стена. Он же паки въскочивъ, итако мнози имше его, повергоша на землю, бияхутъ его нещадно ногами. И се единъ от безаконных, именем Романецъ, и извлече ножь, удари в ребра святаго, в десную страну и, обращая ножь семо и овамо, отреза честное и непорочное сердце его. И тако предасть святую свою блаженную душю в руце Господеви великий христолюбивый князь Михайло Ярославичь месяца ноября в 22 день, в среду, въ 7 дни и спричтеся с лики святых и съ сродникома своима, з Борисом и Глебом,[167] и с тезоименитым своимъ с Михайлом с Черниговьским.[168] И приятъ венецъ неувядаемый от рукы Господня, егоже въжделе.
А двор блаженнаго разграбиша русь же и татарове, а имение русское повезоша к себе в станы, а вежю всю расторгоша подробну, а честное тело его повергоша наго, никимже небрегому. Един же пригна в торгъ и рече: «Се уже повеленное вами сотворихомъ». Ковгадый же и князь Юрей вседше на кони, приехаша въскоре к телу святаго и видеша тело святаго наго, браняше и съ яростию князю Юрию: «Не отець ли сей тебе бяшет князь великий? Да чему тако лежит тело наго повержено?» Князь же Юрий повеле своимъ покрыти единою котыгою,[169] еже ношаше при деде его, а другыя кыптом[170] своим.
И положиша и́ на велицей веце, и возложиша и́ на телегу, и увиша ужи крепко, и превезоша за реку, рекомую Адежь, еже речется «горесть». Горесть бо намъ въистинну, братие, в той час бысть, видевшим такову смерть поносную господина своего князя Михаила Ярославича. А дружина наша немнози гонзнуша рукъ ихъ: иже дръзнуша, убежаша въ Орду къ царице, а другых изимаша, влечахут наги, терзающи нещадно, акы некия злодея, и приведши въ станы своя, утвердиша въ оковах. Сами же князи и бояре въ единой вежи пияху вино, повестующе, кто какову вину изрече на святаго.
