в черньцех, не сподоби ли ся праведного
покоя? И иные великие князи не в черньцех преставилися, не с праведными ли обрели покой?» И бысть промежи ими пря велика.
Князь же велики призвав къ собе отца своего Данила митрополита, и рече ему: «Исповедах есми, отче, тобе всю свою тайну, еже желаю чернечьства; чего так ми долежати? Но сподоби мя облещися во мнишеский чин, постриги мя!» И мало пождавъ, и рече ему: «Так ли ми, господине митрополитъ, лежати?» И нача креститися и говорити: «Алиллуия, алиллуия, слава тебе, Боже!» И нача говорити, из-ыкосов[79] словеса выбирающи, а иные словеса тихо в собе глаголати. И крестящеся, рече: «Радуйся, Утроба Божественного Воплощения!» И потомъ начатъ глаголати: «Ублажаемъ тя, преподобноотче Сергие, и чтемъ святую память твою, наставниче инокомъ и собеседниче ангеломъ!»
И потомъ, конецъ его приближашеся, не нача языкомъ изглаголати, но просяще пострижения; и емлюще простыню, и начать целовати ея. И тогда рука его правая не начать подниматися, и подносяше ея боярин его Михайло Юрьевич; он же не престаше творя на лицы своемъ крестное знамение и зряще горе направо, на образ Пречистые Богородици, еже пред нимъ на престене стоитъ.
Тогда же Данил митрополитъ посла по старца Мисаила, повеле принести платье чернечское в комнату, а патрахиль[80] бе и постризание у митрополита с нимъ, а отрицание же бе еще тогда исповедал князь великий митрополиту, когда дары взял, в неделю, пред Николиным днем, и приказал митрополиту тогда: «Аще ли не дадуть мене постричи, но на мертвого мене положи платие чернеческое, бе бо издавна желание мое».
И прииде же старецъ Мисайло с платием, а князь велики приближашеся къ концу. Митрополитъ же взем патрахиль и подасть чрез великого князя игумену троецкому Иасафу. Князь же Андрей Иванович и боярин Михайло Семенович Воронцов не хотеша дати великого князя постричи. И глагола Данил митрополитъ князю Андрею: «Азъ тебя не благословляю, ни в сей век, ни в будущий, а того тебе у мене не отняти, занеже сосуд сребрян добро, а позлащен — того лучши».
Князь велики отхожаше, но спешаху стричи его: Данил митрополитъ положи на игумена на троицкого патрахиль, а самъ постриже его и положи на него переманатку и ряску, а манатии[81] не бысть, занеже бо спешачи несучи выронили; и вземъ съ собя келарь[82] троецкий Серапивон Курцов манатию, и положиша на него, и скиму ангельскую, и Евангелие на груди положиша. И стоящи же близь его Шигона. И как положили Евангелие на грудех, и виде Шигона духъ его отшедшь, аки дымецъ мал. Бе же в те поры плачь и рыдание во всех, и зелное
