И потом — какие это продукты? Нормально, если красная икра в холодильнике — банками и едят ее ложками? Увидев это первый раз, Анжела зачарованно прошептала:
— А так можно?
— Почему нет, если я сейчас это делаю? — уверенно ответил отец.
Ну и разбор других его полетов — в том же духе. Я во всем искала скрытый смысл и видела происки — будто потихоньку сходила с ума. Потом опять успокаивалась, словно засыпая.
Но однажды он перешел все границы. Потому что мало того, что я пустила его в свой дом и на кухню и даже терпела за столом. Я полотенце ему выделила! Теперь в нашей ванной висело три полотенца — как в нормальной, полной семье. Но это все ерунда, главное — я приняла его, как отца Анжелы, хотя он ни черта этого не заслуживал. И заявился он по-свински, поставив меня перед фактом, прополз, как змея. Я и терпела его только ради ребенка, четко обозначив дозволенные границы. Останавливала взглядом, и он понимал. Что подходить ко мне близко — нельзя. Что заговаривать просто так, не по делу, связанному с Анжелой — нельзя. Что касаться меня, даже нечаянно — нельзя!
Это случилось недели через две после его появления и тогда он уже периодически кашеварил у нас. Как называлось блюдо, которое он готовил в тот день я, наверное, вспомню, даже когда буду умирать. Все дело в том, как это было преподнесено.
Вернувшись после работы и только вымыв руки, я сразу заглянула на кухню. Михаил в домашней одежде и фартуке повернулся ко мне от плиты и вдруг улыбнулся так… как раньше, будто мы снова там — в нашем с ним времени. И шагнув ближе, поднес к моим губам ложку со своим варевом, предварительно подув на него, чтобы я не обожглась. И коснулся ею моих губ, глядя на них и нежно так прокартавив название — «aligo d'Auvergne».
Наверное, я побелела. Или позеленела, потому что на его лице отразилась паника, а я потеряла способность думать — в голове стоял белый шум. Оставались секунды! До чего — не знаю, но приостановила я это непонятным, но огромным усилием, а вот совсем прекратить не смогла. И сорвалась — развернулась и рванула в прихожую, чтобы не видеть его. Мало того — я не могла находиться в одном с ним доме, в одном месте! В каком-то дурном угаре я тянула на себя только что снятое пальто. Раз он такой знатный кашевар и отец замечательный, да еще и чувствует себя здесь настолько свободно, то не слабо ли ему будет переночевать в нашем доме этой ночью? Он присмотрит за дочерью, а я займусь, наконец, личной жизнью. А утром вернусь. Что и предложила.
