Приехавший с керновыми ящиками Гена Заливако выскочил из кабины па гусеницу, ахнул, подхватился было — и резко затормозил себя, видя безучастные позы ребят.
— Не может бы-ы-ыть!
— В нашей жизни все может быть. Все! — отрезал Постнов.
— Премию на всех или пополам — бурмастеру и бригадиру?
И вдруг кто-то захохотал. Смех подхватили. Бригада хохотала, не в силах остановиться.
...Через полтора часа вышка догорела вчистую. Буровой не стало.
— Попробуй теперь докажи, что огнетушители при сорока градусах только шипят, — подумал вслух Мотовилов. Хороший огнетушитель был дефицитом в этих местах, пенные же отказывали при сильном морозе.
— Радировать надо, — сказал мастер, доставая кобуру с «Каратом».
— Погоди, — остановил его Постнов. — Утро вечера мудренее.
«На что он надеется? На что тут еще можно надеяться?!» — раздумывал Лунев и медлил с рацией, пока наконец вообще не отложил ее в сторону. Но то, что у бригадира есть, кажется, какая-то надежда, приободрило его. Они вернулись в уцелевший спальный балок и теперь сидели за длинным столом на козлах. За этим столом обедали, играли в домино, расписывались в ведомости, проводили собрания, стояла на нем иногда и выпивка — этот стол был центром жизни бригады. Постнов спросил, были ли в жизни Лунева пожары. Нет, пожаров у него пока не было, ну, видел, дом тушили...
— А у меня были. Помню, профтехучилище горело. Страшное дело. Да-а. Один заикой стал, как увидел, что мы с третьего этажа в снег сигаем в чем спали. Из окон языки огня аж на крышу, метров на шесть. Бездымно горело! — дерево старое, просушенное.
Поджег кто-то, — сказал из темноты голос Алатарцева.
— Наверно. Да не нашли виновника. Перед нами тогда вопрос так стоял: прыгнешь — может, расшибешься, может, жив останешься. Прыгнул — и живу вот.
Постнов мало рассказывал бригаде о себе, так уж устроен был, а если рассказывал, то шутливо, и не понять, быль или выдумка. Лунев догадывался, что несвойственная бригадиру разговорчивость появилась неспроста, Эдик или отвлекает от тягостных мыслей, или, рассказывая, обдумывает какой-то план. Рабочие в ответ принялись рассказывать свое — пережитое, виденное, слышанное, преувеличенное. «Погоди, утро вечера мудренее... Прыгнешь — может, расшибешься, может, жив останешься... Прыгнул и живу вот», — Лунев никак не мог отделаться от этих слов: может, бригадир на что-то намекает ему?
Эдуард действительно размышлял, пока рассказывал, размышлял быстро и хладнокровно. Будь в балке свет, Лунев и бригада немало поразились бы: бригадир глядел исподлобья, весь сгруппировался будто для прыжка.
