К тому же, боюсь, я переоценила степень закрытости своих мыслей от внешнего мира. Или просто еще не привыкла помнить, что Рустем очень хорошо умеет в мои мысли проникать даже тогда, когда я старательно прячу их внутри себя.
Во всех случаях это было скорее хорошо; но в этот раз сыграло против меня.
Конечно, признаю, я сама виновата. Мы просто сидели и обедали, а я все невольно начинала коситься на его ноги, пытаясь осознать, что там, под одеждой и обувью, они такие, как я их увидела. Мне казалось, я поглядываю совсем незаметно, краем глаза и только тогда, когда паша чем-то занят и не может заметить моих взглядов. Уж не знаю, почему ему удалось меня вычислить. Только в какой-то момент он с уже привычным выражением возвел глаза к небу и пробормотал:
— Что, все же жалеешь, что упустила случай потрогать их?
Я даже поперхнулась от такой наглости; и поскорее гневно ответила:
— Ну уж нет!
Он бросил на меня проницательно-насмешливый взгляд и поинтересовался:
— Тогда почему ты постоянно на них смотришь?
Крыть было нечем; я постаралась не краснеть — наверно, безуспешно, и спрятала смущение в кубке с шербетом и ванильном пирожном.
Он помолчал, тоже отдал должное напитку, потом неожиданно предложил:
— Хочешь пойти со мной в баню?
— Что? — кубок в моих руках дрогнул; я бы пролила его, если бы не выпила до этого почти до дна. — Конечно, нет! — и послала ему самый возмущенный из моих возмущенных взглядов.
Он глаз не отвел, со вздохом парировал:
— В том-то и дело, что, судя по всему, «конечно, да»!
Я смутилась и отвела глаза. Мне всегда было мучительно сложно защищаться в те минуты, когда он так безжалостно говорил о вещах, о которых я предпочла бы молчать.
— Михримах, — привлек он мое внимание мягким тоном; пришлось восстановить зрительный контакт — ведь не отвяжется же! — Чего ты боишься?
— В каком смысле я боюсь? — не уловила я его вопроса.
Он помолчал. Потом неохотно сказал:
— Обычно я избегаю этой темы, чтобы не смущать тебя. Но сил уже никаких нет наблюдать, как ты мучаешь сама себя, — я вспыхнула и уставилась на нарезанный гранат, — поэтому я все же попробую. Объясните мне, госпожа, что такого страшного и непоправимого произойдет, если вы признаете, что я вам нравлюсь?
Невольно я забилась глубже в тахту, даже прикрылась от него бархатной пурпурной подушкой. Моих сил хватило только на умоляющий взгляд.
— Хорошо, — согласился он с молим молчанием, — давайте попробую предположить я. Хотя мне сложно понять, что вас пугает. Вы же знаете, что я не обижу и не оскорблю вас ничем?
